Владимир АЛЕЙНИКОВ: «Большой поэт – большой труженик!»

Осенью в Крыму, во время литературного фестиваля в Коктебеле, поэт и журналист Юрий Татаренко пообщался с известным поэтом, основателем и лидером легендарного СМОГа Владимиром Алейниковым.

– Хороший поэт – это жизненный опыт и мастерство. В какой пропорции они должны быть?

– Поэт – это, прежде всего, дар. Чем он крупнее, тем значительнее поэт. Без жизненного опыта трудно представить любого человека. В том числе и поэта. Больше ли, меньше ли, но есть этот опыт у всех. Мастерство необходимо тоже каждому, каким бы делом он в жизни ни занимался. Хороших поэтов на Руси раньше, на протяжении предыдущих столетий, было немало, да и нынче, в начале нового века, они всё-таки есть.

Важно, как поэт распорядится своим даром – некоторыми способностями, талантом или даже гением. Вот здесь и нужно мастерство. Надо уметь работать. Надо быть настоящим тружеником. Например, давний мой друг молодости и соратник по СМОГу Леонид Губанов обладал крупным даром – ярким, стихийным, данным ему от природы. Но так и не сумел свою избыточную стихийность организовать, отнестись к ней разумно. Поэтому его стихи, переполненные плещущей через край энергией, хаотичны, в них вдосталь провалов, нелепиц, повторов, несмотря на немалое число замечательных строк и фрагментов. А другой мой давний приятель Александр Величанский, обладавший даром совсем иного рода, сумел создать свою поэтику, организовать свои стихи. И они, при минимуме изобразительных средств, максимально воздействуют на читателей.

Важна и культура, образованность поэта. Без этого заниматься писанием стихов не стоит. Самообразование должно продолжаться всю жизнь. Совершенствоваться – надо. Иметь трезвый взгляд на себя и на свои писания, чтобы не самообольщаться и не попадать под влияние похвал, порою искренних и вполне заслуженных, но иногда и лживых, тоже надо. Пройти хорошую школу, чтобы обрести мастерство, – надо. И так далее. Сплошное «надо».

– Кого из отечественных стихотворцев за последние сто лет выделяете?

– На русскую поэзию ХХ века основное влияние оказали два поэта – Иннокентий Анненский и Велимир Хлебников. Без Анненского не было бы ни акмеистов, ни Пастернака. Без Хлебникова не было бы Хармса, Введенского. И второго периода поэзии Осипа Мандельштама, начиная с двадцатых годов и заканчивая «Воронежскими тетрадями», не было бы, уверен в этом, без основательных бесед Мандельштама с Хлебниковым, без внимательного чтения им хлебниковских текстов, без хлебниковского воздействия на него, оказавшегося более чем благотворным. Воздействие и влияние обнаружить можно у всех поэтов. Более того. Поскольку поэтическая материя едина, у поэтов, живущих в разные эпохи, бывают почти буквальные совпадения в стихах. Во вселенной всё построено на вибрациях. Поэт улавливает их и выражает в слове.

В русской поэзии всё взаимосвязано, переплетено, соединено незримыми, духовными нитями. Лучшие её образцы – выражение всего сущего. Главное в поэзии – речь. И это действительно – наше всё.

– Возможен ли в ближайшем будущем этакий СМОГ-2?

– Новый СМОГ невозможен. Всё хорошее бывает один раз. СМОГ – это я и Губанов. Оба мы – лидеры. Все остальные – потом. Идея содружества была моей. Название, аббревиатуру, – девиз, пароль, боевой клич, для нашего поколения, да и не только для него, придумал Губанов. Он, с этаким вызовом, расшифровывал аббревиатуру – Самое Молодое Общество Гениев. Я предпочитал говорить – Смелость, Мысль, Образ, Глубина. Пусть из-за нашего СМОГа была искорёжена моя судьба, пусть из-за него было у меня слишком уж много неприятностей и бед, пусть из-за него меня четверть века не издавали на родине. Да мало ли что ещё бывало!

Но СМОГ – явление. Причём, небывалое. И оно уже не повторится. Нет ему аналогов. Нет и хотя бы отдалённого его подобия. Он – один такой. Он уникален. СМОГ появиться мог только в середине шестидесятых. И хотя власти, принявшие все возможные меры для того, чтобы уничтожить его на корню, утверждали, что он разгромлен, и это, видимо, их частично успокаивало, никуда он не делся. Все мы продолжали жить, работать, общаться.

Я всегда был сам по себе. Любая стадность мне чужда и противна. Содружество наше задумывалось, как творческое, избирательное, для считанных участников. А нахлынула в него целая свора всяких оглоедов, и кое-кто из них, работая на соответствующие органы, так и норовил свернуть всё на политические рельсы, из-за чего и начались репрессии. Политикой сроду не занимался. Хотя среди моих друзей и знакомых были и правозащитники. Но раньше все друг друга знали. Пришлось многолетнюю череду неприятностей пережить.

Когда у меня, после всех предыдущих трудных лет, образовалась семья, появились дети, надо было нам на что-то жить. Поначалу соглашался на любые литературные заработки. Выручили меня переводы. В этом качестве, как оказалось, власти я устраивал. Переводил в восьмидесятых поэзию народов СССР. Относился к переводам очень серьёзно. И вкладывал в них много своего. Переводы поэзии – это ведь, как в музыке, переложение с инструмента на инструмент. Надо сохранять дух, а не букву. Надо, чтобы переведённые стихи жили в русской речи. И чем лучше поэт, который переводит чьи-то стихи, тем лучше и переводы. Но они, как верно утверждал Мандельштам, иссушают мозг. Мне надоело улучшать чьи-то тексты своими собственными словами. И вот, по чутью, как всегда у меня бывает, в девяностом году переводить я решительно прекратил.

Когда-то, в молодости, у меня, не издававшегося неофициального поэта, стихи которого широко расходились только в самиздате, не просто известность, но настоящая слава была такой невероятной, что вспоминая об этом, сам себе удивляясь, только вздыхаю да покачиваю седой своей головой. На мои чтения стихов собирались толпы слушателей. Время было орфическим. Стихи тогда прекрасно воспринимались людьми с голоса. Моё чтение стихов, как утверждают люди, слышавшие это чтение в прежние годы, было настоящим искусством, особым, неповторимым.

Нынче мне трудно стало читать стихи на моих редких творческих вечерах. Концентрация стихов такова, что читая их, особенно давние вещи, мгновенно, до секунды, вспоминаю всё, что было когда-то, что связано с их написанием, и перехватывает дыхание, я волнуюсь, мне приходится продолжать читать на одной воле. Поэтому нынче предпочитаю, чтобы стихи мои люди читали с листа. Чтобы находились наедине с моими изданными книгами.

Юрий ТАТАРЕНКО