Счастливая лавина жизни

Безусловно, интеллигент! Деятельный и успешный, способен размышлять на любые темы, не боясь ошибиться или быть непонятым. Такие выводы я сделала после знакомства с известным писателем Геннадием ПРАШКЕВИЧЕМ.

– Геннадий Мартович, семинары, которые проводите в Новосибирске, дали значимые результаты?

– Получился интересный эксперимент. Когда ребята приехали в литературный клуб Дома ученых, который я веду, и предложили вести семинары, признаюсь, не сразу решился на это. Потому что знаю не понаслышке, как много сейчас пишущих людей и как порой это бездарно получается. Мне так жаль тех, кто, не умея писать, собирает деньги, чтобы выпустить свои книжечки. Потом они рассеиваются в массе подобных вещей. А их авторам кажется, что они уже участвуют в литературе.

Когда появляются какие-то новые литературные клубы, семинары, туда часто приходят неудачники, не знающие чем себя занять, просто желая хоть как-то самоутвердиться. Но первый же семинар в этом смысле меня счастливо разочаровал. Пришло не менее 20 человек. Мы сразу начали обсуждать то, что они пишут. Я увидел, как много в Новосибирске счастливых и интересных пишущих людей, причем молодых, по-хорошему наглых, прекрасных!

Мне этот семинар нужен так же, как им. Беру от них многое, например, ощущение сегодняшнего дня. Ведь как бы я бурно ни жил, как бы много ни ездил, с какими бы разными людьми ни встречался, не всегда могу глубоко погрузиться именно в эту сегодняшнюю кипящую массу. А ребята оттуда. И мы очень удачно совместились. В результате уже готовим к изданию книгу Татьяны Сапрыкиной – восхитительные детские сказки. Печатаем стихи Татьяны Злыгостевой – прекрасной поэтессы, на мой взгляд, интереснейшей в Новосибирске. Думаем над организацией фестиваля фантастов в нашем городе.

– Скажите, вас трудно удивить?

– Очень легко. Какая-то новая информация. Или пройдет женщина – необычная походка. Или Венера вспыхнет на небе. Обожаю подойти ночью к окну и смотреть на небо в бинокль, привезенный из Китая. Вот этот кантовский восторг перед миром мне во многом близок. Может, именно он помогает мне находить общий язык с людьми намного моложе меня. Лишь бы в удивлении не было горечи…

– На мой взгляд, именно с таким горьким удивлением и довольно иронично в романе «Шкатулка рыцаря» вы описываете родной город Тайгу в смутные 90-е. А не было ли задумки замахнуться на Новосибирск? Когда-то Булгаков ввел в Москву своего Воланда, чтобы изобразить нравы людей, живущих в конце 30-х в большом городе…

– Недавно «Шкатулка рыцаря» была переиздана. Это показывает, что книгу читают, она не теряет актуальности. Вообще, о Тайге я написал довольно много. Это и «Уроки географии», и большой роман «Апрель жизни», который, к сожалению, вышел в неудачное время – в начале перестройки, когда все слушали по телевизору депутатов, а книг не читали. Роман попал в эту странную временную щель и как бы исчез. О нем мало писали, но для меня он много значит.

Что же касается широких замахов, то совсем не обязательно называть их булгаковскими. Разве хуже был платоновский замах или замятинский? У каждого писателя своя судьба. И в этом отношении лучшим детищем (и по отдаче, и по удовлетворенности результатом) считаю исторический роман «Секретный дьяк» – о старой Сибири, о выходе русских на Тихий океан, о пути, который они прошли от Урала до Курильских островов.

Не думаю, что писатель изначально ставит перед собой цель отразить суровый быт и нравы современников. Этого не делали ни Булгаков, ни Гоголь. Думаю, Александр Сергеевич не собирался создавать энциклопедию русской жизни, садясь за «Евгения Онегина». Этим занимаются позже литературоведы, критики и т.д. Литературоведение давно обросло академическими наслоениями, через которые трудно пробиться.

Есть неверное представление о том, как работает писатель – такое наблюдающее существо выглянуло в окно и решило: «Напишу-ка я об Иване Иваныче – как на него сосулька упала». Думаю, литература рождается изнутри. Человек пишет о том, что его волнует. Когда Николай Васильевич работал над «Мертвыми душами», он мучительно переживал свое собственное страшное невхождение в жизнь: писал о России, а не мог жить в ней…

Одна из главных движущих сил – как прозаика, так и поэта – чувство вины за то, что он или сам совершил, или общество. Тут у каждого свои тайны, свои скелеты в шкафах души. И чем смелее человек, тем открытее он говорит об этом…

 – Ограничения свободы случались в творческой жизни?

– Никогда не писал того, чего мне не хотелось. Но интересы писателя не всегда совпадают с интересами власть предержащих. Иногда это приводит к неприятным и тяжелым моментам. Первая моя книга, вышедшая в 1968 году в Южно-Сахалинске, была запрещена, и набор рассыпан. Такая история повторилась со сборником «Великий Краббен» в Новосибирске в 83-м году. Был уничтожен практически весь 30-тысячный тираж. Почему? Ну, скажем, после определенного сюжетного хода шла отбивка: «Свободу узникам Гименея!» Сейчас это покажется смешным, но в официальной рецензии Госкомиздата была такая строка: «В то время, когда в тюрьмах Уругвая, Израиля, Аргентины томятся коммунисты, кому требует свободы Прашкевич?! Узникам Гименея!»

Столько осталось в прошлом горечи и боли! Система требовала постоянного приспособления, угодничества. Кто этого не принимал, тот просто выпадал из процесса. Но я никогда не писал в стол, считая это унизительным. С каждой новой рукописью шел в издательство. Не принимали ее – нес следующую. И что-то же проходило! Самый лучший совет дал мой прекрасный, к сожалению, уже покойный друг Аркадий Стругацкий. После уничтожения сборника «Великий Краббен» я прилетел в Москву, считая, что моей литературной карьере – конец. Стругацкий за коньячком пришел в хорошее расположение духа и сказал: «Брось, Гена! Ну, еще одну книгу уничтожили. Не в первый и не в последний раз. Не вздумай за нее бороться! Потратишь полжизни, и зря. Лучше напиши новую». Так я и поступал. Вообще, лучшими своими творческими годами считаю последние десять лет. Мои книги читают, я достаточно популярен. Некоторых проблем уже нет. Изменилось время, изменился я сам…

– В прошлом году вы стали «Сибиряком года» и заслуженным работником культуры РФ. Как относитесь к званиям?

– Как? Отдаешь очередной почетный знак жене и забываешь (смеется). А потом на каких-то встречах все-таки всплывает, что ты такой-то и такой-то. Но, если даже называть это играми, то играми приятными.

Отвечая на предыдущий вопрос, я уже сказал, что у каждого из нас есть не только друзья, но и… не то, что бы враги, а те, что тебя не принимают. Есть люди, которым бывает тяжело пережить успех другого. К этому я стараюсь относиться здраво, но иногда таких людей надо осаживать… А потом, вы только посмотрите: «Сибиряк года» – это и Михаил Ульянов, и Калашников, и другие чрезвычайно уважаемые мной люди, что, конечно, приятно.

– Раз уж речь зашла о людях известных, не могу не спросить о Солженицыне, с которым вы когда-то встречались. При жизни его оценивали по-разному – от полного неприятия до восхищения его провидческим даром, с которым он предсказал крах социалистической системы. Кем для вас был этот человек?

– Солженицын – слишком сложная и огромная величина, чтобы его оценивать. Но, пожалуй, отвечу, поскольку речь идет о литературе.

Когда он возвращался в Россию, состоялся круглый стол в Институте ядерной физики. Там я задал вопрос, который меня долго мучил: «Александр Исаевич, вы действительно считаете себя писателем?» Есть у Солженицына два великих, на мой взгляд, полотна: «Архипелаг Гулаг» и «В круге первом» – это навечно. Но «Красного колеса» осилить никогда не мог. Ответил он честно (что делал всегда): «Если бы все большевики и коммунисты покаялись, тогда бы я прекратил заниматься этой деятельностью».

В понимании Солженицына я немало продвинулся благодаря моему замечательному, опять же, к сожалению, покойному другу писателю Александру Бирюкову. На мой взгляд, он просто совершил подвиг. В начале перестройки Бирюков осознанно вышел из Союза писателей, считая, что эта организация себя исчерпала, и целиком отдался работе над архивами НКВД, МГБ. В Новосибирске мы выпустили его книги «Колымские истории» и «Жизнь на краю судьбы» – о погибших на Колыме литераторах. Но Бирюков писал о судьбах самых разных людей. Он годами занимался «лагерными» делами. Подозреваю, что «лагерная пыль» его и убила.

– Недавно грянул экономический кризис, но уже 10-15 лет продолжается более страшный, как мне кажется, духовный, нравственный кризис. Как с ним бороться? Согласны, что такая проблема существует?

– Несомненно. Мы уже потеряли два поколения, которые не читают, не думают, интересуются только материальными вещами. Понятно, что человек должен жить в человеческих условиях. Разве плохо иметь хороший заработок, квартиру, машину и прочие удобства? Но ведь этим нельзя себя ограничивать, иначе все ломается на торжествующем невежестве! Когда в модных журналах печатают интервью, скажем, с молодыми популярными актерами, заметьте, на фотографиях их квартир, интерьеров, дач нет книг. Есть все что угодно, но не книги. Потерянные поколения…

Зато с удовольствием смотрю на своих внуков. Они – мои собеседники. Интересуются кино, литературой, спортом. И никогда не облажаются, если речь пойдет о литературе. Конечно, это влияние дома, мамы, бабушки… Но, прежде всего, их собственные интересы и цели. Они тоже читают уже меньше, чем мы, но у них есть свой взгляд на мир – четкий, логический, полный все того же кантовского восторга перед миром…

– Мой сын учится в 5-м классе, но уже сейчас вижу возможные опасности – та же растущая наркомания… Как быть с основной массой населения, которая далека от того, о чем вы говорили?

– Как? Кто бы знал… Я учился в самой банальной школе, хуже, наверное, некуда. В классе было 24 человека. Двадцать девчонок и четверо пацанов. Что стало с девочками, не знаю, никого больше не встречал. А вот судьбы мальчишек сложились по-разному, но все – плохо. Алкоголь, наркотики… А ведь у нас были одни и те же отправные точки. Каждый день мы встречались и говорили об одном и том же, жили, будучи заключены в атмосферу драк, мелких краж и прочих приключений, густо окружавшую провинциальный городок.

Но случаются чудеса. Часто возвращаюсь к одному году в своей жизни. Спрашиваю себя: что же произошло с Прашкевичем в 1957-м? Знаете, звучит как анекдот. Зимой сами заливали каток, у нас были дешевые «снегурочки», которые мы привязывали к валенкам и катались. И был такой пацан по кличке Паюза. Все знали, что он недавно вышел из заключения, опять что-нибудь натворит и снова «сядет». У него это чередовалось. Мы катались по кругу, и вдруг он упал, причем как-то неудачно. Все промолчали, а я, дурак, засмеялся. Сразу всем стало ясно, за что именно «сядет» Паюза. Признаюсь, до смерти перепугался. Но, видимо, он ударился сильнее, чем нам казалось, потому что сразу ушел. А я убежал домой и целый месяц оттуда практически не показывался, в школу ходил дальними улицами. Отец, пораженный моим внезапным трудолюбием, тогда ремонтировал местную библиотеку и принес мне том Чарльза Дарвина «Происхождение видов (естественным путем)». Гениальная книга. За этот месяц я проштудировал ее от начала до конца и вышел на улицу убежденным дарвинистом. Кстати, Паюзу к тому времени посадили. Вам покажется странным, но что-то во мне изменилось – уже не мог смотреть на окружающее так, как раньше.

Пришло лето, и на каникулах я написал письма академику Щербакову и писателю Ивану Антоновичу Ефремову, абсолютно понимая, что вряд ли получу ответ. Как ни странно, ответили оба. Потом еще переписывался с энтомологом Николаем Николаевичем Плавильщиковым. Вот эти три великих человека и определили дальнейшую мою судьбу. Они вели меня как учителя и одновременно как друзья, хотя были намного старше.

С письмом Щербакова я попал и сюда, в Академгородок, в эту счастливую лавину жизни…

– Геннадий Мартович, каждое утро встаете в 5-6 часов утра. Работа и работа. А отдыхать как любите?

– Любимый отдых где-то далеко. Очень люблю путешествовать. Это помогает восстанавливаться. Куда бы ни приехал, с собой какая-то рукопись, всегда чем-то все равно занимаюсь. Разве только в Таиланде не возникает никаких мыслей о работе. Это такая страна, где нужно ходить, лежать на пляже, смотреть на небо, делать изумительный тайский массаж. Действительно, отдыхаешь.

Но есть другие варианты. Из Египта, например, уезжал в Израиль, в Палестину, побывал в Иерусалиме, который меня поразил и восхитил. Кроме любимых российских мест, у меня есть два города на земном шаре, которые много для меня значат: Стамбул и Нью-Йорк. И вот к ним теперь добавился Иерусалим. Ведь что это такое?! С одной стороны, мертвая египетская цивилизация, этакий вымерший динозавр, кости которого уже давно окаменели. А с другой… Иерусалим – кипящий котел жизни, в котором варятся иудеи, армяне, арабы, русские.

Путешествия – это же такое расширение собственных горизонтов! Скажем, будучи с женой в Китае, мы поинтересовались у местных жителей: что случается со вторыми детьми, появившимися в семье? Ведь запрет запретом, а сперматозоиду не прикажешь… К кому бы мы ни подходили с этим весьма занимающим меня вопросом, все тут же начинали плохо понимать английский, русский, даже китайский. И только одну любопытную китаянку мы «развели» на ответ. Оказалось, таких детей 70 млн. И жизнь «незаконнорожденных» отличается от жизни обычных китайцев тем, что они не получают документов – никаких! Ты можешь работать на рисовой плантации, шить сапоги и прочее, но других дорог нет. Сразу ясно, почему так много чайна-таунов, разбросанных по всему миру…

– Знаю вас как человека с замечательным чувством юмора. Может, расскажете какую-нибудь историю?

– Их слишком много (смеется). Очень люблю наблюдать за детьми. Однажды с младшим внуком на Морском проспекте мы подошли к продавцу мороженого. Глядя на маленького Степана, она спросила почему-то: «Мальчик, а у тебя дома есть какие-нибудь домашние животные?» Степан насупился и ответил: «Нет. Дед только!»

Ирина ЛЕВКОВСКАЯ