Военные были

С Александром Ивановичем меня познакомил костер. Только в середине июльской ночи добрался я на своем «Урале» к пустынной переправе через реку Чарыш. С воды тянул сырой низовик, и я обрадовался, завидев поодаль огонек.

У костра дремал пожилой худощавый мужчина, как я узнал позднее, учитель из глухой горной деревни.

– Паром только к утру приползет, – сказал Александр Иванович, бросив в огонь пригоршню еловых шишек.

Я включил транзистор. В легкий треск костра вдруг ворвалась канонада и частый перестук пулеметных очередей. Грянуло мощное «ура». Шла передача о сражении на Курской дуге.

– Бывал в тех местах, – мимоходом заметил Александр Иванович.

Я выключил приемник, надеясь услышать занимательный военный рассказ.

– В газетах часто пишут о подвигах, – продолжал учитель. – Что ж, на войне все бывает. Иные красиво воевали, красиво умирали. Встанет перед цепью, поднимет знамя. «За Родину! – крикнет. – За Ста...» – и валится скошенный. А солдаты уже поднялись в атаку, увлеченные отвагой командира.

Но были и другие, неприметные герои. Я бы сказал даже, неказистые, а все же герои! Летом сорок четвертого прислали в мою роту новичка. С виду солдатик был нескладный, рыжий и все как-то себе на уме. Улыбается, а в глаза и не смотрит, будто нет вокруг никого, а если и есть, то мешают ему чему-то улыбаться и о чем-то мечтать. Ну, думаю, хлебну горя с этой загадочной душой.

Однажды разведка донесла, что с нашего берега лазутчик посылает сигналы. Вызываю рыжего и ставлю задачу:

– Вот тебе лодка и два автоматчика. Проверь-ка: там на берегу кто-то сигналит немцам. Проверь и прими меры.

Расспросов не последовало. Через час возвращается лодка, а в ней связанный немец.

– Как, взяли?

– Да, взяли...

– Что это, кукла, что ли? Ты расскажи толком.

– Ну, подъехали. Видим, сидит немец, мы его и взяли.

Больше от него не добился ни слова. В другой раз шли в атаку через немецкие ячейки. И вот в одном окопчике мой молчальник раздобыл буханку белого хлеба. Как сейчас его вижу: бежит с автоматом, а под мышкой у него – буханка. Дал очередь, потом изогнулся, рванул зубами хлеб. Снова очередь, и рывок зубами.

А вокруг такая свистопляска, того и гляди вместо хлеба пуля в рот залетит. Прижал тут нас к земле пулемет. Залегли – головы не поднять. А наш рыжий лежит и как ни в чем не бывало жрет хлеб.

Я кричу:

– Видишь, пулемет у нас поперек горла, убрать надо.

Солдат ни слова. Сунул буханку за шинель и пополз. Минут через десять умолк пулемет. Мы – в атаку. Вдруг снова застрочил пулемет, только пуль не слышно. Жмем вперед во весь дух, смотрим, а наш рыжик палит в немцев из трофейного пулемета. Рядом, выпучив глаза, лежит убитый ножом фашист.

Парня ранили в этом бою. С поля он ушел сам.

Так больше я его и не видел...

Александр Иванович умолк, и в его неподвижном взгляде проступила неизъяснимая боль.

– Столько лет прошло, а я все помню этого человека и все чаще думаю: остался бы он – какими бы мы товарищами стали! Даже во сне стал видеться. Стоит, улыбается – про свое. «Фамилия-то какая у тебя?» – спрашиваю. А он молчит и снова улыбается.

Сколько фронтовиков ни спрашиваю, никто такого не помнит. Жив ли он, убит? А как про то, брат, узнаешь, если фамилию его забыл? Выпала из памяти, хоть тресни. Вертится на уме одно слово, а оно ли? Может, Мясников? – и Александр Иванович с отчаянной надеждой посмотрел на меня.

Я не знал. И впервые подумал, что друзей может разлучить не только война, но и мирное время. Как в молодости мы расточительны! С какими только людьми судьба в эти годы не сводит, а ты легко с ними расстаешься, забываешь, как и они тебя. А потом, уже с высоты лет, хватишься за голову – мимо кого прошел! – да поздно.

Такая вот житейская мудрость явилась ко мне в ту ночь у костра на переправе.

(Рассказ Прасковьи Ивановны Цветковой)

В Шарапе на Оби в войну на коровах и пахали, и боронили, и сено возили. Не меньше нашего им доставалось. Бывало, от тягла и молоко с кровью шло...

Помню, боронили. По холодку еще так-сяк, а в жару коровки выдыхались. Языки повысунут, бока мехами ходят. Вот как-то в пекло отвели бабы коров в березник – попастись. И сами свалились – не железные. Прикорнули кто где, а повода у каждой на руку намотаны, чтобы коровы, не дай бог, домой не ушли.

Наш председатель колхоза Старостин горячий был, с фронта пришел – по ранению. Как он к нам подъехал – не учуяли. Будит... Мы подхватились, за повода – дерг, а коров нету! Председатель их нарочно поотвязывал. Так, так, говорит, бороним... Вам что, Верховного сюда надо, чтобы втолковал, какая задача дня и как работать? И пошел, и пошел.

Нам – с пустыми поводами – хоть скрозь землю провались. И досадно – ведь только прилегли. Молчим, а одна бабенка Нюра Вяткина – ох и бойка была! – сцепилась с председателем. Так, мол, и так, без толку в жарынь животное мучить. А еслив не верите, можете завтра свою корову привести и попробовать. «И приведу!» Заело, вишь, председателя.

Назавтра в обед, точно, привел. Мослатая у него коровенка, ничего. Мы своих уже в березник отвели, поглядываем на подмогу... Переживаем, а Нюре хоть бы что: «Ну, счас, бабоньки, концерт будет, не обучена его корова, сразу видно».

Вот председатель завозжал свою животину на пахоте и стал подгонять к бороне, как лошадь. Корова затопталась, мычит и все к березнику, где ее подруги, оборачивается. А председатель, я ж говорила, горячий был, хвать ее бичом, да еще раз! Эх, как мослатая вертанулась, как бзыкнула в нашу сторону! Скачет по пахоте, а председатель за ней волоком, заместо бороны! Ногу, вишь, ему вожжей захлестнуло.

Она, мослатая, и нас чуть не помяла, когда ловили возле березника, – чтобы не побила командира-то нашего. Как глянули мы на него – и смех, и грех! Ни черт, ни сатана. Черный весь, как негр, и одежа клоками, как на чучеле.

Ушел председатель к речке, нам ни слова. Понимай, как хочешь. А на другой день собрал правление. Давайте, говорит, смышленых ребят, пусть они стригунков*, которые покрепче, обучают к упряжи. А коровы пусть молока дают побольше...

(Из цикла «Моя коллекция солнц»)

Солнце Сааремаа подарил мне писатель-фронтовик Владимир Константинович Сапожников – крепкий, шумливый, не дававший поблажки ни себе, ни классикам – как здравствующим, так и почившим. Я почитал за честь быть в кругу его товарищей…

Услышав о собрании моих солнц, он задумался – на его лицо с резкими, волевыми чертами легли светлые тени.

 – Так и быть, – сказал он, – подарю тебе одно свое солнышко. Было это давно, в первую послевоенную весну. Наша кавалерийская часть стояла тогда на эстонском острове Сааремаа. Мне в то время – двадцать с небольшим: полон жизни, сил, неясных пока надежд… Однажды верхом на лошади поехал на морскую косу – провожать закат. Вечер выдался ласковый, тихий. Ни звука кругом, только скрип песка под копытами моей «монголки» – есть такая порода лошадей.

А солнце – большое, алое – уже коснулось воды. Я тронул поводья. «Монголка» зашла в море, ткнулась сопаткой в воду, недовольно зафыркала. И снова затихло все кругом, будто весь мир слушал, как с губ фронтовой лошади серебряно ронялись капли.

Солнце почти скрылось. Остался крохотный ноготок. Он гаснет, как увернутый фитилек… И вдруг – чуть ли не в полнеба – вспышка! Будто внезапно, с маху упала там, за горизонтом, звезда и выметнула фонтан радужного света!

«Монголка» всхрапнула, вскинула голову – ждала взрыва. А его не было. Война, говорю «монголке», отгремела! Да к тому же на мой день рождения!

И расцвели для меня сполохи добрым знамением. Господи, вся жизнь впереди! И какая – шальными пулями обойденная! Да, пожалуй, не эти сполохи – вдруг сама жизнь оборотилась чудом. Не знаю, могу ли я так радоваться теперь, но тогда… Я спрыгнул на землю, вскинул руки и, как дикарь, затрубил:

– Саарема-а-а-а!

– А-а-а, – полетело, заметалось эхо.

До сих пор не знаю, что означает это странное слово. И до сих пор не хочу вдаваться в физические тонкости того светового эффекта. Я никому не рассказывал о солнце Сааремаа. Носил его в памяти, как талисман. Уже много лет спустя у Тура Хейердала прочел: «По вечерам… раскаленный путеводный шар спускался к горизонту и в сопровождении всех цветов спектра исчезал в океане…» Значит, то, что я видел, не такое уж исключительное явление, и все, «кто родился у моря», могут рассказать о более диковинных и впечатляющих закатах. Но вот что хотел бы у них узнать: радовались ли они так, как радовался я? Радуются ли все люди Земли, что на планете глобальный мир – самое дивное и самое естественное состояние?

Юрий ЧЕРНОВ

От редакции. Эти и другие военные были Ю. Чернова печатаются в майском номере журнала «Сибирские огни».

––––––

*стригунок – годовалый жеребенок.