В ссылке

В ссылке 30 октября – День памяти жертв политических репрессий. Отношение к прошлому у людей разное. Потому что и прошлое у всех разное. ХХ век оказался очень непростым для нашей страны.Живая история - >>>

30 октября – День памяти жертв политических репрессий. Отношение к прошлому у людей разное. Потому что и прошлое у всех разное. ХХ век оказался очень непростым для нашей страны.

Одной из ломаных линий, разделивших соотечественников на два непримиримых лагеря, стали репрессии, которые принято называть «сталинскими». Семьи, которым удалось избежать гусениц этой карательной машины, наверное, никогда не поймут тех, кто потерял близких или прошел круги ГУЛАГа сам.

Сегодня мы печатаем вторую часть истории Валентины Петровны ЮРГАНОВОЙ, начатой публикацией в №17 от 4 мая. Там описывалась жизнь девочки в немецком плену. Тема заключительной части понятна из названия.

ПРОЛОГ

Я учительница, уже полвека преподаю русский язык и литературу в школе. В последнее время заметила, насколько обеднел язык моих учеников. Чтобы работать над расширением словарного запаса детей, я придумала игру, которую назвала «Настольный толковый словарь». Смысл игры был до невозможности прост: я говорила ученикам слово, объясняла значение, а они должны были правильно его записать.

Я ввела этот словарь в свою программу обучения в 6-м классе. В восьмом, когда мы дошли до буквы «П», я как-то перелистывала дома словарь Ожегова и наткнулась на слово «поражение». В толковании этого слова, в конце объяснения, стыдливо так, мелкими буквами, было дописано, что «поражение» – это еще и «лишение гражданских прав особо опасных преступников».

Статью 58, пункт 1а (с поражением в правах), мне дали, когда мне было 8 лет. Я никогда особо не задумывалась над этим, но после ожеговского толкования меня словно прожгло: чем же я так провинилась перед своим государством, что в 8 лет стала «особо опасным преступником»?!

Я до сих пор не могу заставить себя продолжить мой словарь…

ИЗГНАНИЕ ИЗ ДОМА

Когда мы с мамой вернулись из германского плена в родное Запорожье, в нашей квартире жили другие люди. Нас пустили туда, показали. Все на месте, как будто мы и не уезжали никуда: наша мебель, ярко-красная скатерть на столе…

Мы сняли квартиру. 6 февраля 1947 года, за три недели до моего дня рождения, когда мама примеряла на меня украинский костюм, сшитый ею самой, – потрясающе красивый, с венком и лентами, – в дверь постучали. Вошли три каких-то безликих человека, предъявили ордер на обыск. Начали копаться в вещах. Не найдя ничего, забрали маму.

Как только все четверо переступили порог квартиры и я выбежала за ними, появилась хозяйка и сказала мне: «Я тебя одну в квартире не оставлю: будешь топить печку – сожжешь еще все». И закрыла перед моим носом дверь.

Вот так, в одночасье, я оказалась на улице. Меня пригрела одна семья. Я у них три дня пожила, но, почувствовав, что им самим очень тяжело со своими тремя детьми, решила уйти. Попросила хозяйку, чтобы она открыла мне нашу квартиру и я могла взять что-нибудь из вещей и поменять на продукты. (В послевоенное время в Запорожье деньги никто в глаза не видел – процветал натуральный обмен.)

Я взяла две кружевные шелковые ночные сорочки, привезенные мамой из Германии. Пришла на базар. Тут же ко мне подскочили две девушки: «Смотри, смотри, подвенечное платье!» Будущие невесты дали мне за свои свадебные наряды полбулки хлеба и небольшую кружку патоки. Я проглотила все тут же, одним махом. Стою дальше – идти-то некуда. Подошли несколько ребят, постарше меня, спросили, что я здесь делаю. Я рассказала. «Тебя обманули. Если не хочешь, чтобы это повторилось – будь с нами». И я осталась с ними. (Добрых людей, у которых я жила три дня, я потом встретила в Искитиме. Их сослали в Сибирь и дали 3 года Сиблага за связь с врагом народа. Этим «врагом народа» и была я, восьмилетняя.)

ОДНА

Беспризорничала я три месяца. Воровать мне не давали, так как я была самой младшей в группе – нас было человек семь или восемь. А вот отвлекать торговок доверяли.

Ночевали мы на рынке, под прилавками. Несколько раз нас ловили и отводили в детприемники. Но там особой охраны не было, и мы убегали снова.

А один раз попали в настоящую милицию. Всех моих товарищей забрали в колонию, а меня направили в детский дом.

В детдоме была обязательной «трудотерапия». После уборки урожая ходили в поле, собирали колоски. Под палящим солнцем я потеряла сознание, и меня освободили от этой работы. Посадили за гончарный круг. Я делала кружки и миски для нашей детдомовской столовой.

Одежду мы тоже шили себе сами. Наша руководительница мастерской показывала, как надо ушивать солдатские гимнастерки, как делать выкройки юбок из них. Из белых военных рубашек шили себе нижние рубашки, из кальсон – нижнее белье.

В детдоме я закончила второй класс.

В СИБИРЬ

А в июле приехала мама. Ее сначала увезли в Свердловск, а затем в Черепаново (там со станции Посевной была заявка на бухгалтера). При первой же возможности она приехала за мной (как она меня нашла – отдельная история), вторую часть пути преодолев – от Москвы до Запорожья, – стоя на подножке вагона.

Когда меня отдавали из детдома, то сняли все: одежду, обувь, белье. «Не положено!» Меня одели в ситцевое белое платье с дырой ниже спины. В этом одеянии, закрывая рукой дыру, босиком я и проехала полстраны.

До Москвы ехали трое суток. Ничего не ели, потому что денег не было. У мамы осталось 5 рублей, но на такой мизер нельзя было купить даже булку хлеба. А потом еще 10 суток ехали до Посевной…

Сибирь, как это ни странно прозвучит, встретила хорошо. Я первый раз с начала войны наелась досыта. И на душе у меня было спокойно: позади война, беспризорная жизнь, детдом. И мама рядом.

Первое время жили в шалаше, прямо в поле, где мама работала поваром (это была ее летняя работа) – готовила еду для трактористов и комбайнеров. Меня кормила вместе с ними. В другое время мне даже кусочка хлеба не давала – боялась, что заподозрят в растранжиривании продуктов.

Осенью мама вновь стала работать бухгалтером, и нам дали угол в длиннющем бараке. «Угол» – в буквальном смысле. В комнате 16-18 метров жили четыре семьи, каждая в своем углу, на своем топчане. Посреди – общий стол.

Жили очень дружно. Не помню ни одной ссоры, ни одного крика. Воровства не было, хотя хлеб тогда продавали по карточкам. У каждой семьи было свое ведро с картошкой, и чтобы кто-нибудь хоть раз взял картошину не из своего ведра – ни-ни! Никто ни на кого не доносил. Я делаю на это упор, потому что доносчиков вокруг по-прежнему было очень много.

ДОНОС

Как-то к соседке по комнате приехала сестра из Алма-Аты и говорит: «Вы так спокойно здесь живете, а у нас весь город на ушах – боятся денежной реформы».

На следующий день мама рассказала об этом на работе. Вечером она домой не пришла. Охваченная тревогой, я побежала к ней на работу. А там уже техничка пол моет. «Скажите, где моя мама?» – «Ой, миленькая, так ее же милиционер увел, арестовали ее».

Назавтра мне одна женщина из «наших» (переселенцев) сказала: «Валечка, твоей маме 25 лет дадут – за язык» (была такая статья «Дискредитация советской власти», в народе она называлась «за язык»).

С транспортом тогда было не особо, поэтому в Черепаново маму отвезти не успели. Она двое суток просидела на Посевной в комнате коменданта. Взаперти. Без еды.

А на третий день объявили денежную реформу, и маму отпустили! То есть получилось, что информация, которую она «распространяла», не была ложной. Если бы реформа началась чуть позже – ее бы успели осудить. Приговор вступил бы в силу и свой срок она отбыла.

Я слышала историю: у нас на Посевной пожилая женщина мыла пол в клубе. И сослепу поставила портрет Сталина вверх ногами. И ей дали 25 лет, и директору клуба.

Тогда 25 лет был такой же обычный срок осуждения, как в 80-е 15 суток за хулиганство.

ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ К ЗНАНИЯМ

Осенью я пошла в третий класс. Закончив первый класс в Германии, а второй – на Украине, поначалу было тяжело осваивать родной русский язык. Но потом все выправилось.

Закончив семь классов, я собралась поступать в Новосибирский радиотехникум. К тому времени мы уже жили в Черепанове, а поезд оттуда в Новосибирск ходил раз в сутки в 2 часа ночи. И вот мама решила меня проводить. Пришли намного раньше отправления, сидим с ней на вокзале, ждем. Подходят двое: «Куда едете?» Мама объяснила: «Я никуда не еду – едет дочь». – «Ваша дочь тоже не имеет права никуда ехать». Нас отвели в линейный отдел милиции и держали там до двух ночи, чтобы мы гарантированно не уехали. Это были люди из комендатуры, куда мама все еще ходила раз в месяц отмечаться.

В общем, с радиотехникумом не получилось. И я поступила в Искитимское педучилище – там как раз был недобор. Четыре экзамена я сдала на «5», один на «4». Преподаватель, который вел у нас потом конституцию и историю права, обнял меня: «Молодец! Мы тебя и на стипендию сразу зачислим. Из тебя выйдет хороший учитель». Это было 28 августа 1952 года.

А 1 сентября этот же человек пришел посреди первого занятия к нам в аудиторию и сказал: «Встаньте, дети спецпереселенцев». Я встала. Одна. «Подойди ко мне на перемене».

Когда я пришла к этому преподавателю, он начал передо мной извиняться, дескать, мы набрали лишних студентов и вынуждены тебя отчислить. Я стала протестовать: «Одна девушка сделала на экзамене, в диктанте, 23 ошибки – и вы ее оставляете, а у меня почти все пятерки! За что?»

Я пришла домой в слезах. Плакала до вечера. Когда с работы пришла мама и узнала, что случилось, то, недолго думая, отрезала: «Садись, будем писать письмо Ворошилову».

И она надиктовала мне достаточно жесткий текст о том, что я – гражданка Советского Союза, получившая начальное среднее советское образование, не могу продолжить его, потому что… и т.д. У мамы было высшее образование и хороший слог.

Спустя месяц меня вызвали в горком партии: «Вы почему сюда сначала не пришли, а сразу Председателю Президиума Верховного Совета СССР письма пишете?» И меня вернули в педучилище.

В институт сразу поступать не рискнула. Знакомые – дети таких же спецпереселенцев, как мы – пробовали поступать годом раньше, но документы у них не взяли. Потому что на всех нас еще висела судимость. В 1954 году, когда я должна была получать паспорт, с меня судимость сняли. Сняли и с мамы. Мы с ней в один день получили паспорта. Я – первый, она – очередной…

ЭПИЛОГ

Мама никогда не винила государство за свою судьбу. Она считала: лес рубят – щепки летят. Я же резко отрицательно к этому относилась и отношусь. Может быть, потому что родилась позже, а может, потому что в детстве перебоялась всего и уже устала бояться. Ведь людей судили судом неправедным. Маму мою судило особое совещание. Особое совещание – это 3 человека. Иногда партийные руководители, иногда просто случайные люди. Берут список, читают, заочно дают срок. Все. Ни допросов, ни свидетелей, ни адвокатов.

После смерти вождя всех народов постарались быстренько стереть все это. Как будто и не было ничего.

На территории Искитима был лагерь – один из самых страшных лагерей ГУЛАГовской сетки. Его закрыли в 1955-1956 гг. и так припрятали концы, что сейчас даже старожилы не могут однозначно указать место, где стояли эти бараки. И кладбище не могут найти. Единственное, что сохранилось – карьер, где эти люди работали.

В нашем же Искитимском районе совершенно точно был женский лагерь – для врагов народа или для их жен. Тоже никаких следов. В районе села Кайол, говорят, был даже детский лагерь…

История того времени хранит много непроявленных страниц. О чем-то мы узнаем позже, о чем-то, возможно, никогда.

Подготовил Сергей МАЛЫХ