Сократово начало

Почти весь день не вставал из-за письменного стола. И забыл даже, что с вечера пообещал помочь бабке Марфе отгородить закуток для теленка.

Переступаю виновато через порог. Марфа Евстигнеевна – сухонькая, седая – сидела за прялкой, тянула да подергивала из кудельки козьего пуха живую тонкую нить. Вопреки обыкновению она не поднялась встречать гостя, не подставила ему стул, ритуально обмахивая чистой тряпицей, а лишь скоро взглянула на меня и кивнула на лавку. «Присаживайся», – а сама все прядет, не выпускает верткую капризную нитку. «Обиделся мой Суворов». Это я так про себя Марфу Евстигнеевну называю – и за легкие прядки белых волос, которые она по-девичьи сдувала с лица, и за то, что в свои «семьдесят годочков» все воюет на подворье с живностью. А вслух говорю:

– Да я по делу – закуток отгородить.

– А-а, – будто вспоминая, улыбается Марфа Евстигнеевна, – с этим я сама управилась. Еще утречком.

– Так просили же, а я, правда, засиделся, забыл... Запамятовал...

– Вот-вот, и я об этом скумекала. Зачем, думаю, дергать человека, неровен час и нитку его порвешь.

– Какую... нитку, Марфа Евстигнеевна?

– Да наподобие моей, – она указала острыми глазами на тонкую ровную нить, как бы вытекающую из ее узловатых корявых пальцев, на одном из которых укором мне чернела свежая ссадинка. – Я ведь почему гостя не привечаю как надобно – нитку эту боюсь упустить. Руки мои что крюки стали. Едва приноровилась имя, приладилась – пряжу ровную гнать. А приноровилась и порешила – отставлю все такое прочее, куделю не брошу, пока не кончу. У меня и печь не топлена, и поросенок не кормлен. Потерпят! Руки, верно, уже отваливаются, а ниточку выпускать нельзя. Я-то уж знаю: стоит передохнуть, поблажку себе дать, нитка сызнова и отобьется от рук – будешь ее ловить да портить.

– Так я пойду тогда, не стану мешать. Только свет вам включу.

– Вот спасибо, что догадался, а то бы мне поневоле вставать. Пусть и твоя нитка-то идет. Не теряй, коль нащупал.

Я вздохнул...

– Но-но, – укорила меня бабка и, не стерпев, погрозила пальцем. Нитка, словно того и дожидаясь, скрутилась вдвое. Марфа Евстигнеевна остановила колесо прялки, распутала нить и, когда она снова усмиренно побежала из-под ее натруженных пальцев, сказала назидательно:

– Видал, как два дела делают? То-то...

Сократово начало

Сократ, как известно, родился в семье каменотеса Софрониска и повитухи Фенареты. Современные биографы и толкователи учения философа упоминают об этом факте вскользь. Гораздо охотнее и вдохновеннее они комментируют другое, более знаменательное, по их мнению, обстоятельство рождения великого мыслителя: он появился на свет в знаменитые Фаргелии – праздник рождения близнецов Аполлона и Артемиды, в который афиняне помышляли об искупительном очищении души и тела. Так, автор одной из книг о Сократе, размышляя об истоках его призвания, особо подчеркивал роль традиции, по которой счастливцы, родившиеся в Фаргелии, считались в покровительстве высокочтимого Аполлона – бога муз, искусств и гармонии. Таким образом, вся жизнь Сократа, заключал этот автор, прошла под определившим его судьбу «знаком Аполлона», на Дельфийском храме которого начертано: «Познай самого себя».

Не спорю, совпадение «звезд» Сократа и Аполлона само по себе удивительно. Что от бога, то от бога, и дай, как говорится, бог свою искру каждому. Но, подумалось мне, не обделили ли мы в заслугах Софрониска и Фенарету – каменотеса и повитуху? Ведь Сократ наверняка раздумывал над сутью и символикой древнейшего труда своих родителей. Не в умении ли отца в груде самородных камней-заготовок высматривать нужный и твердо отсекать у него лишнее учился сын навыку выбирать подходящий факт или явление, смело освобождать его от второстепенного, преходящего и, подобно отцу, мостящему приладистый каменный ряд, выстраивать свою мысль в согласии с логикой?

А что же мог взять Сократ по материнской линии – от искусства повитухи? Не меньшее: отделять новое (дитя) от старого (матери), нарождающееся от отмирающего, видеть их единство и противоречие и с земным вдохновением творца подвигать этот радостный трагизм развития и продолжения жизни, где сама диалектика – разрешающаяся плодоносящая мать – кричит от боли и счастья одновременно!

Бабушкина диалектика

Наша бабушка по отцу Татьяна-хорошутка, как прозывали ее с молодости, прожила целый век – половину девятнадцатого и половину двадцатого. Когда ей было девяносто, она, вздыхая, говаривала про себя:

– Девяносто лет – не девяносто дён, да пятнадцать ребеночков было.

Нрав у Тани-хорошутки, судя по ее рассказам, был крутой.

– Не таким лицам поснимали рукавицы! – присказывала она, повествуя нам, детям, о том, как во время переезда из «Расеи» в Сибирь оборвала на вокзале за какое-то мздоимство пуговицы на мундире самого станового пристава.

Доставалось и ее благоверному Даниле. Ежели он являлся домой навеселе, она прореживала его бороду, причем подставляя иногда – для удобства экзекуции – скамеечку под ноги. И Данила-верзила терпел, только поохивал.

А на старости лет, доживая свой век на иждивении снохи – нашей мамы, баба Таня присмирела и молча сносила ее громогласные обвинения за прошлые обиды. Ни разу я не слышал, чтобы она хоть словом возразила на эти обличения. Словно признавая вину, она в такие дни и к столу присаживалась на уголок, вполоборота, брала «глудку» густой пшенной каши или картофелину и, наклонившись, ела, как нищенка.

У бабушки в Кишиневе жила замужняя дочь, которая хотела забрать ее, однако бабушка предпочла теплому югу алтайскую Сибирь, да вдобавок с суровыми укорами нашей измотанной на работе в совхозе и на подворье мамы. Теперь-то я понимаю, что в этом была ее жертвенность, желание помочь поднять нас, безотцовщину. И гневные монологи мамы она сносила, зная, что те не со зла, а от несносных тягот и отчаяния.

Вот такая была у нас бабушка. Даже не представляю, как бы мы жили без нее, без ее рассказов о «Расее», без церковных праздников, в которые она нас вовлекала. Памятны и ее чудачества, крепкие словечки, сундучок со «смертенным» – тем, в чем положат ее в гробу, и многое, многое другое…

Каюсь: пользуясь ее слабеющей памятью и религиозностью, я частенько подшучивал над ней, прося, к примеру, рассказать забавную историю про «крещение Карпутки», которую бабушка красочно излагала… минут десять назад да еще не впервой на дню. Слегка усомнившись («Неуж не калякала про то?»), она, как живая пластинка, слово в слово начинала эту известную нам наизусть историю:

– Раня, детки, жили в семьях не так, как ноня, а по двадцать да тридцать душ...

Далее, едва сдерживая смех, мы слушали, как жадный поп («Поповские глаза завидущие, а руки загребущие») в отместку за недоимку зерна дал одному из младенцев нашего рода соответствующее долгу имя – Пудпятьфунтов и как был за это наказан справедливой попадьей.

В конце концов, мы не выдерживали и разражались смехом, на что бабушка по обыкновению говорила:

– Смейтесь, смейтесь, вам можно – вы старыми будете. А мне над вами смеяться нельзя – я молодою не стану.

Эта фраза всегда царапала, вызывала противоречивые мысли. Мне казалось, что бабушка что-то путает и надо бы говорить наоборот: это ей над нами смеяться можно, а нам над ней – нельзя. И чем глубже спустя многие годы я задумывался над бабушкиным парадоксом, тем более укреплялся в мысли, что и над младостью, и над старостью смеяться грешно. Не это ли хотела нам внушить бабуля?

Юрий ЧЕРНОВ