Рафаэль Клейнер: сталкер в мире поэзии

Рафаэль Клейнер:
сталкер в мире поэзии

18 октября в Малом зале Дома ученых выступил знаменитый актер и чтец Рафаэль КЛЕЙНЕР. С той поры, когда Рафаэль закончил Новосибирское театральное училище и уехал по приглашению Юрия Любимова работать в Театр на Таганке, прошло без малого сорок лет. 1 июня этого года Рафаэль Клейнер отметил свой юбилей – 65 лет, две трети из которых он читает со сцены стихи русских поэтов. Он свеж и бодр – силы его голоса хватит еще на многие годы искрометной и талантливой игры.

Любое, даже самое известное стихотворение школьной программы звучит из его уст так, словно мы слышим его впервые. Неожиданно открывается вроде бы очевидный смысл, на который никто никогда не обращал внимания: «...как мимолетное виденье, как гений чистой красоты...» Стихотворение вовсе не о любви, как мы привыкли думать, а о давнем воспоминании одного момента из жизни, сияющего кадра из закромов пыльной памяти. Это он заставляет сердце биться, вдыхая в него «и жизнь, и слезы, и любовь». Заметьте – любовь-то, оказывается, на последнем месте! Многие стихи русских поэтов современный читатель воспринимает как чистую эстетику, красивый и бессмысленный образ, как букет цветов в руках симпатичной женщины. Рафаэль Клейнер вдыхает в потертые строки классиков вторую и третью жизнь, заново пережив и пропустив через себя каждое слово.

Некоторые поэты из тех, что были прочитаны, казалось, даже не стоили столь богатого исполнения, но, поверьте, если «чижика-пыжика» сыграет в своей оригинальной обработке Лондонский симфонический оркестр, вы будете аплодировать, так и не узнав знакомого с детства незамысловатого мотива. Гражданский пафос программных военных поэтов не вызывает у благодарного зрителя и тени циничной ухмылки, а предсмертная речь Сократа, прочитанная спустя тысячелетия со времени написания, заставила содрогнуться весь зал и ощутить в хрипловатом рисунке усталого голоса потерю близкого друга, брата, самого мудрого и светлого человека на земле.

– Сибиряки гордятся вами как своим земляком. Вы родились здесь?

– Нет, мы с мамой эвакуировались во время войны с Украины в Кемерово. Тогда все уезжали в Сибирь. Моя нянечка была профессор МГУ. Легонько стукала меня палкой, чтобы я не засыпал, а смотрел, как засыпает цветок. В Кемерове я впервые в жизни увидел живого поэта. Вот его строки, а вот он сам стоит. Боже мой, какое это для меня было переживание! Ерундовые, конечно, стихи, но тогда мне казалось совсем по-другому. Трепет перед буквами был огромен. Я помню, как мы накопили денежек и я уговорил маму купить на рынке ломаную этажерку. Склеили, мама связала на нее салфеточки, и мы поставили на нее мою первую книгу «Три мушкетера». Книг не было, радио не было, поэтому я читал ее лет пять подряд. Я знал ее с любого места практически наизусть. С тех пор я не могу слышать об этом сюжете – ни в кино, ни в театре, нигде... Потом я вырос, появились Маяковский, Симонов. Я обрил голову, надел кепку – подражал им. Появилось радио – черная тарелка, из которой все слушали Москву. Потом я и сам стал диктором на радио – рассказывал кемеровчанам о погоде, когда приезжал на каникулы. Наверное, уже тогда я постепенно становился чтецом.

– А есть такая специальность – «чтец»?

– Конечно! Кстати, в октябре этого года этой специальности 80 лет. У меня в дипломе так и написано: артист театра и кино, чтец. Традиция еще не умерла – в Новосибирской филармонии тоже есть немало чтецов. Вот с Левой Моргулисом вчера встречались.

– Наверное, у вас здесь в городе много знакомых?

– Очень много. В 60-х годах в Новосибирске был огромный творческий потенциал – певцы, артисты, художники, писатели. Это был какой-то интеллектуальный взрыв. Я ведь здесь долго жил, до театрального в армии тут служил. Здесь вышла моя первая концертная афиша, еще во студенчестве. С Кимом Долгиным мы организовали первый спектакль с пантомимой – «Думаю о тебе» Иржи Шотолы. Потом мы вместе делали программу на местном телевидении – театр одного актера. Моцарт и Сальери. «Ну, слушай же, Сальери, мой реквием!» И я опускал руки, другая камера брала руки профессора Новосибирской консерватории. Это все живьем, ничего не записывалось. Нам с профессором гримировали руки!

В «Красном факеле» работает мой одногруппник Владик Бирюков. Звоню ему сегодня и возмущенно: «Почему не в театре? Мы ждем на репетицию!» – «Раф, ты что ли?» Теперь часть местных друзей – в Москве (мы между собой называемся сибирская колония), часть – здесь, на месте, другие за рубеж уехали. Кто-то жив, кто-то уже нет. С Николаем Грицюком мы были близко знакомы. Он даже приезжал на Таганку, когда ему предложили идти художником к нам в театр. Отказался. Как-то, говорит, у вас тут понарошку все. И вернулся домой в большое искусство.

– А каким ветром вас занесло из Новосибирска на Таганку?

– Это случайно вышло. Я получил первые отпускные, и мы с мамой поехали отдыхать в Коктебель через Москву. Один знакомый пригласил нас в театр, где он работал – почитать что-нибудь его режиссеру. Любимов послушал и сразу же сказал: «Приезжай и работай». Ну, я приехал. Отчитал 7 ноября 1967 г. на прощанье стихи на площади Ленина и уехал. 8-го уже стоял с чемоданами в кабинете Юрия Петровича, а через 21 день играл на сцене театра.

– Вы играли вместе с Владимиром Высоцким. Расскажите о вашей совместной работе.

– Мы не были так уж близки, просто работали вместе – играли в спектаклях. Как-то даже делали совместный концерт. Я имел право выступления с сольным концертом. Тогда ведь нужна была бумажка – официальное разрешение на выступление с таким-то концертом. У меня такая бумажка была, а Володя просто шел вторым отделением. Ну, все терпели меня в ожидании певца, хлопали. (Смеется.) А он сидел за кулисами и смотрел, как я рву и мечу – лед, пламя, Альбертиа, Лорка, Евтушенко, Маяковский, Есенин – ломал, менял тона, взлетал и падал... Помню, я принес рецензию разгромную на Галича. Он почитал и говорит: «Ну вот, скоро и до меня доберутся».

Сохранилась у меня запись для спектакля «Жизнь Галилея». Я принес тогда магнитофон «Романтик» – красный такой был – и говорю: «Только ты читай стихи нормально, не хрипи и не ори». Ладно, говорит, не буду. И читает название – нормально так, сдержанно: «Баллада о брошенном корабле». А потом как зарычит: «Капита-ана в тот день н-н-называли н-н-на ты!»

25 июля, в день смерти Володи, меня приглашают, чтобы прочитать около памятника его стихи.

– Почему вы предпочли более яркой и заметной актерской профессии роль чтеца?

– Знаете, мне кажется, что сесть перед зеркалом в гримерке и начать пудрить себе лицо – это как-то не по-мужски. Я глубоко уважаю актерскую профессию, но сам почему-то неспособен исполнить этот дамский ритуал. Поэтому я с удовольствием работал именно у Любимова, ведь это театр без грима. Разрешались изредка какие-то мелочи. Когда Высоцкий играл Гитлера, ему приклеивали маленькие усики. Мои роли в театре Любимова были поэтическими. Так что можно считать, что сколько бы ролей я ни переиграл, я всегда оставался чтецом. Чтение больше приближено к своему «я», оно не требует такого перевоплощения, как роль. Наоборот, ты сам диктуешь смысл тексту, доносишь свое понимание. Если бы у меня было несколько жизней, я бы сделал себе киноморду и в театре бы поиграл. Ну сыграю я лучше Тюлькина? И что дальше? Сколько вы знаете актеров из Театра на Таганке? Пять? Семь? А их девяносто! Я ведь работаю сталкером, провожаю людей в мир поэзии. Это не игра, не роль, а мое настоящее состояние, понимаете? Может быть, я всегда был слишком серьезен, чтобы играть. Чтение – это ведь публичное объяснение в любви автору, зрителям. // Безумная затея нами движет, // Чтоб каждую строку прожить собой, // И самому еще при этом выжить.

– Как в одной голове может удержаться столько текста? Ведь выступление длится два часа непрерывно...

– Такой маленький и все наизусть, да? (Смеется.) Это я, кстати, из-за штанги в росте потерял. Стал в свое время кмс по штанге, вот и укоротился. А от максимальной нагрузки память с годами только расширяется. И не только память. Встречаю на одном из концертов сгорбленную старушку: «Ой, Рафаэль, я вас помню! Вы к нам стихи приходили читать, когда я в 9-м классе училась!» А я на своем юбилее в этом году читал стих с младшим сыном, которому пять лет.

– Жанр чтения востребован в современном обществе?

– Это как читать будешь. У меня иногда на концертах сидят такие лица, что на улице встретить страшно. Видимо, облагораживать водят из ПТУ ребяток. Один такой подходит и плачет: «Ну, дед, ты клево сегодня всем вмазал!»

– Вы сдержанно относитесь к убогой лексической «норме» молодежи? Слэнг, маты...

– Нет, меня это очень коробит! Как ты говоришь, такова и твоя мысль, таковы твои поступки, твоя жизнь и ты сам. За матом и слэнгом стоит некий «крутой» имидж, картонная маска. Это не всегда так, все мы постоянно меняем маски, играем: вы играете в журналиста, я – в актера. Но если человек постоянно разговаривает на этом ломаном русском, это уже не имидж, это говорит о нем самом. Хотите узнать, каков ваш начальник – просто послушайте его речь. Послушайте, как говорят наши политики – и вы сможете из одного лишь построения речи понять многое без всяких предвыборных листовок.

Конечно, бывает, что комплексы человека столь велики, что он никогда не снимает маски. Так, Пастернак говорил о Маяковском: «Причиной его беззастенчивости была дикая застенчивость». Но это редкий случай такого самовыражения. Люди ругаются и плюются, защищаются стандартным набором вызывающих манер и грубых слов. От кого? От чего? Не знаю. Скорее всего от самих себя, от своей собственной пустоты, от бессмысленности своей. Мы ведь живем в свободном обществе. Мы свободны делать все, что можем. А что мы можем? То-то и оно! Вот еще парадокс: люди боятся показаться кому-то духовно голыми, поэтому готовы раздеться догола, чтобы их заметили. Естественность – черта красивых, сильных. А какая сверхидея движет теми, кто демонстрирует миллионам зрителей свои голые задницы, груди? Это ничего, пройдет. Под одеждой мы все равно все голые...

Видимо, бывают какие-то повальные непроходящие увлечения. Вот накинулись на Чехова все театры еще в послевоенные годы. И до сих пор все ставят его и ставят, как озверевшие. И самое смешное, что все ведь одинаково ставят! Чехов смеялся, трунил над своими героями, которые ах как хотели в Москву, к другой жизни! Когда хоть один режиссер поймет, почему они не едут в Москву, тогда получится спектакль. А поставлено так, что дамочки в черном выходят из зала, элегантно закуривают и участливо принимаются обсуждать тяготы провинциальной жизни.

– Не собираетесь читать кого-нибудь из современников?

– Современников я и читаю. Разве сейчас нас волнует что-то другое, кроме чувств и отношений? Или, может, люди стали по-другому целоваться? Бродский, Пастернак, Шаламов, Слуцкий – это современники. У Пушкина многое современно, непреходяще. А если вы имеете в виду современный стиль, новое слово, то где оно? Покажите – я прочту! Впрочем, есть Юрий Черняков, Евгений Рейн – прекрасные поэты. Мои ученики в Академии читают их. Наверное, есть много хороших поэтов, где-то в джинсах ходят и не издаются. // Пока в России Пушкин длится, // Метелям не задуть свечу.

– Никогда не было соблазна написать что-то свое?

– Нет, я не умею писать, и не мое это. Я достаточно остро отличаю хорошие тексты от плохих, чтобы не пытаться перепрыгнуть через собственную голову. Слишком многие хотят увековечиться, наследить после себя. Написано так много, что дай Бог успеть прочесть людям все, что мне нравится. // Я не рожден, чтоб два раза // Смотреть кому-нибудь в глаза.

– Что думаете о нашем Академгородке?

– Я хорошо помню и люблю его. Когда выступаешь в таком месте, тебе неважно, сколько в зале людей – главное, какие они. Мы приезжали сюда с Фазилем Искандером в клуб «Под интегралом», долго гуляли с учеными. Фазиль даже у кого-то из них остался ночевать. Здесь в первую очередь звучала Пушкинская программа, «Думаю о тебе», поэты 60-х. Городок был оазисом свободы. Здесь прятался от властей Вознесенский, сюда после двадцатилетнего заключения вернулась пианистка Лотар-Шевченко – и Лаврентьев дал ей квартиру. Если бы не такая публика, как в Городке, не было бы у меня ни Сократа, ни Эйнштейна. Усталые люди приходили из институтов не расслабиться. Они сидели и слушали, потом под впечатлением торопились по звонку домой, и все происходило быстро и точно. Люди ценили время – в гардеробе работали 15 человек, представляете?

Это сильнейшая энергетика. Интегралы буквально падали на голову. Я счастлив читать именно в Академгородке. Здесь люди занимаются наукой, своим делом и не особо задаются вопросами карьеры. И поэтому им не нужно объяснять, почему я не стал артистом театра или кино, почему я чтец, а не писатель. Всему миру известно, что дважды два четыре, но только в Академгородке знают почему!

Мария ШКОЛЬНИК.