Листая старую тетрадь

Впервые на страницах своей исторической рубрики«Навигатор» обращается к трагической теме коллективизации. Людей, которыепрошли все круги ада раскулачивания и доселе живы, осталось очень мало. А иместь что рассказать. С одним из таких очевидцев встретился наш постоянный авторписатель Юрий Чернов.

Полностью очерк Чернова будет опубликован в газете«Советская Сибирь».

Человек жив памятью. Памятью о нем. Памятью в немсамом. И как бывает больно, если хороший человек уходит из жизни, завещав инедвижимость, и вещи, но не позаботившись о наследии самого ценного у себя –памяти.

Иван Григорьевич Панченко, 1922 года рождения,проживающий в поселке Дорогино Черепановского района, к счастью, о своемдуховном наследии позаботился. Я бережно держу и с интересом перечитываюобыкновенную общую тетрадь, в которой он описал наиболее памятные и значимые событиясвоей нелегкой крестьянской жизни. Тяжкая вообще, она вдвойне, втройне былатаковая у ссыльных печально известных 30-х годов.

Предлагая читателю отрывки из очерка об ИванеГригорьевиче, в частности, связанные с репрессиями в отношении кулачества, я нехотел бы, чтобы сцены этой жестокой кампании, кстати, не раз осужденной самойсоветской властью, заслонили или как-то оправдали «раскулачивание» современное– в отношении колхозов и совхозов, жители которых в большинстве своем отброшеныреформаторами на ту же грань разрухи и выживания – позорную и преступную в век «зеленыхреволюций» и высоких технологий.

ЧЕРНОЕ СРЕТЕНЬЕ

Пришло время, когда в Щелчихе Здвинского района толькои было разговоров – о коллективизации личных хозяйств. Говорили всякое. ОтецВани ходил мрачный, а утром 15 февраля 1929 года – на Сретенье –сказал жене Ирине: «Какое-то нехорошее предчувствие у меня. Быть беде…»

И верно: к вечеру из района прибыли уполномоченные имилиционеры, созвали народ и поставили вопрос ребром: или в колхоз, или вкулаки, во «враги народа». Григорий Данилович в колхоз не пошел.

Отца Вани и еще нескольких «сплататоров» в тот жевечер арестовали, не отпустив поужинать и попрощаться с семьями. ГригорияДаниловича увезли в Здвинск, а через неделю в Куйбышевскую тюрьму, осудив по58-й статье на 5 лет лишения свободы с отбыванием срока на стройкеБеломорско-Балтийского канала.

«А у нас с этого дня, как забрали отца, –свидетельствует Иван Григорьевич в своей тетради, – началась нечеловеческаяжизнь. Меня со школы выгнали: зачем детей врагов учить?.. Все хозяйство – дом,коров, лошадей, овец у нас забрали в колхоз».

Матери Вани Ирине Федоровне с тремя детьми и родственнымсемьям Ивана Лысака, Петра Саенко, Григория Голубенко, Ивана Киричко выпал путьдальний и продолжение мытарств – еще тяжелее и ужаснее.

В ТАЕЖНУЮ ГЛУШЬ

В томскую тайгу щелчихинских и других ссыльных везлисначала в телячьих вагонах до Томска, там перегрузили на две баржи, истаренький буксир поволок их по Томи, затем вниз по Оби до впадения реки Чаи.Отсюда буксир потащил «кулацкое отребье» вверх по Чае до Усть-Бакчара, но наполпути буксир поломался, и людей пришлось высадить на болотистый берег.

Щелчихинцам такая жизнь на болотах была привычной, астепняки попростывали и их начала выкашивать дизентерия и малярия. «Вот исейчас, – горестно вспоминает Иван Панченко, – в глазах и памяти этот кошмар,этот берег с мертвецами, которых не успевали хоронить. Спасибо милиции, что неотобрали у нас топоры, лопаты, пилы и литовки. В том месте росли крупныеберезы, так мужики их пилили, снимали широкие кольца бересты и оборачивали имитрупы. Могилы рыли на два-три штыка. Глубже – вода…

Через несколько дней от захоронений пошел невыносимыйзапах, такой, что уцелевшие были уже не рады, что остались в живых. Они выбралидепутацию, и та заявила коменданту: «Или уводите нас отсюда, или расстреляйте».Ответом был пароходный гудок за ближней излукой…»

До Усть-Бакчара двух барж уже не понадобилось.

«ОКАПЫВАЙТЕСЬ…»

Сто верст шагали ссыльные до места назначения – безымяннойлесной поляны. Все, что было им «положено», – пайка: 6 кило муки в месяц – нарабочего, 2 кило – на иждивенца. Комендант за этим следил строго – ни граммасверху.

Впрочем, был у поселенцев и другой комендант –негласный. Иван Яковлевич Лысак. Много повидавший на своем веку, Иван Яковлевичбыл и за прораба, и за судью. Люди к нему тянулись, просили совета. А тотпомногу не говорил: «Хотите выжить – окапывайтесь. Тут как на войне».

«Окапывались» сообща – по две-три родственных семьи. МатьВани Ирина Федоровна строилась с семьями Ивана Лысака и их сестры ВарварыТроценко. Сначала выкопали обширный котлован глубиною около метра, а затемнарезали из дерна пласты – для кладки стен.

Любая изба, а тем более сибирская, не считаетсяготовой, пока над ней не закурится дымок из печи. И снова пошли переселенцы кИвану Лысаку – смотреть, из чего и как он печь свою ладит. «Очень большая ихорошая вышла печь, – вспоминает Иван Григорьевич, – а от печи до самой стены,где-то около 10 метров, – были сплошные нары. С этих нар можно было достать рукой до матки, надкоторой была проделана дыра, чтобы подвешивать люльку».

Но не только этим запомнилась Ване та матка и дыра надней. Совсем другая страшная картина разыгралась здесь однажды, когда с приходомзимы в поселении стал править голод.

«ЭТОТ ЦАРЬ БЕСПОЩАДЕН…»

Обессилевшая и распухшая, пластом лежала на печи бабаВаря Троценко. В ссылке баба Варя жила с сыном Михаилом и его женой Шурой,имевших грудную дочь. Продуктами в этой семье распоряжались не женщины, аМихаил. Причем почти весь хлеб съедал сам, а остальным выделял крохи. Однаждыон получил дополнительный паек – соленую горбушу и зачем-то принес ее рассол.Свидетельствует Иван Григорьевич: «Матери он дал рыбу без хлеба, а когдабаба Варя стала просить воды, так он, идол, вместо нее подал на печь рассол иуселся на кадушечке с водой: «Кто сунется – убью». Мужчины, на беду, были вотлучке, а что могли сделать мы? Баба Варя кричала не своим голосом, слушать еене было сил. Я вышел на улицу, намял комок снега и попытался незаметно сунутьбабе Варе. Не успел я поднять руку, как получил такой пинок сзади, что улетелвместе со снегом в другой угол избы. Ночью баба Варя и затихла, царство ейнебесное. Хороший был человек, и еще не старая».

В марте ушла с поселения небольшая группа молодежи, вкоторой была сестра Вани Прасковья и дочка Ирины Лысак Марина. Почти весьмартовский паек муки их родители истратили на сухари – в дорогу. Путь былдальний, рискованный и решившиеся на него всеми правдами и неправдами менялифамилии, заключали фиктивные браки и таким путем снимали с себя клейморепрессированного.

Не прошло и недели со дня ухода группы поселенцев, какна пороге избы вновь появилась Марина. Посыпались вопросы: где остальные, чтослучилось?

– Я вернулась одна, – еле слышно ответила Марина, –побоялась, что поймают и посадят в тюрьму…

– А где сухари, что я дала на дорогу?

– Съела…

«Господи, что было дальше! Мы все перепугались, глядя,как Ирина тигрицей кинулась на дочь, посадила ее на нары, лихорадочнопродернула косу девушки через дырку над маткой и, ухватив конец косы, спихнуладочь с нар. Свободной рукой она колотила девушку по чем придется, приговаривая:«Убью, стерва! Ты зачем вернулась? Сожрала сухари, нас на целый месяц оставилабез хлеба!» Коса, теряя половину волос, выскользнула из пальцев Ирины, иобмякшая девушка шмякнулась на земляной пол в лужу, наделанную ею от боли ииспуга».

Вскоре Марина снова ушла из дома – без сухарей…

КАШЕМИРОВЫЙ ПЛАТОК

Все ценное, что удалось увезти в ссылку, давным-давнопродано, обменяно на еду. Оставалась единственная вещь, которую мать берегла ине носила, – бордовый кашемировый платок. В нем Ирина венчалась с Григорием…

– Пойдем, Ваня, в Высокий Яр, – решилась ИринаФедоровна, – обменяем там платок на харчи. Не умирать же, на него глядя.

– Давай спички и топорик возьмем. Как назад пойдем, якедру с орехами свалю. Вот мы шишки в костре и обжарим.

Восемнадцать верст до Высокого Яра. Еле дошли к обеду.Базарчик здесь бедный, продавцы – прижимистые. Только и дали за кашемировыйплаток – полведра льняных семян.

Голодные побрели домой. В том месте, где у тропы стоялчей-то шалаш, Ваня остановился:

– Мам, давай тут отдохнем. И кедру пора рубить. Истьохота.

– Делай как знаешь. Ты уже большой.

Ваня выбрал не очень толстую кедру, на которой быломного шишек и затюкал острым топориком.

Медленно, а дело все же подавалось. Глубокий зарубстал походить на пасть, словно намерилась кедра, перед тем как рухнуть, кого-тоухватить. Вот что-то хрупнуло в ней. Вот начало трещать, а пасть смыкаться…

«Я глянул, куда кедра должна упасть, а там мама лежит!Я напугался, закричал. Да если бы у меня была сила хоть немного сместитьпадение ствола! Тяжелый удар дерева слился с маминым криком».

Вершиной ствола матери перебило голень. ИринаФедоровна уже не кричала, а только скрипела зубами, когда говорила: «Сынок,прости. Помрачение нашло. Что я, дура, натворила?»

Опираясь на Ванино плечо и палку, еле допрыгала ИринаФедоровна до шалаша.

– А теперь, сынок, пока не стемнело, накопай в овражкесырой глины. Нога горит, как в геенне.

Глину Ваня нашел. Мать обкладывала ею перелом, боль навремя стихала, но стоило глине подсохнуть, как адские боли становилисьнесносными.

Всю ночь, пока маялась и бредила мать, Ваня не сомкнулглаз. А едва забрезжило, он натаскал побольше глины, складывая ее прямо ураспухшей, как чурка, ноги, и побежал домой. «У деда Саенко я выпросилтележку, собрал своих дружков, и мы пошли за мамой. Вот и шалаш, мама… На неебыло страшно смотреть. Мошка ее так искусала, что и глаз не видно было. Мыпосадили ее на тележку и чуть живую привезли в поселок.

Возле нашей избы сошлись все соседи. Врачей у нас тамне было, так знахари сами кости поправили, обмотали ногу берестой. Большемесяца пролежала мама в таком «гипсе», но, слава Богу, нога нормально срослась».

«ДАВАЙТЕ, ТЯТЯ, В КОЛХОЗ ВСТУПИМ»

В августе 1932 года порог землянки, где ютилисьПанченко с соседями, нежданно-негаданно переступил Григорий Данилович – бывший «врагнарода», о котором более двух лет не было никакого известия. Григорий Даниловичвыжил чудом и попал в число счастливчиков, которым за досрочное завершениеработ вдвое сократили срок наказания…

Семья вернулась в родную деревню. В Щелчихе ГригорийДанилович отремонтировал бесхозную избушку (дом ведь у них забрали), в которойраньше держали ягнят. От холода времянка спасала, но жить в ней было неудобно:и темно, и тесно.

Прошли годы.

– Давайте, тятя, вступим в колхоз, – предложил как-тоВаня – ему шел уже пятнадцатый год. Отец ответил быстро и сердито:

– Вздумали яйца курей учить!

Теперь уже не у кого спросить, какие резоны были у Ваниногоотца в неприятии «Новой жизни» – так щелчихинский колхоз назывался. Была ли тообида за учиненный семье разор и незаслуженные наказания, или сказался гордыйноров Григория Даниловича, не любившего, чтобы им командовали и помыкали,только выбрал он уединенную жизнь рыбака-охотника.

«В 1937 году отец заключил договор со Здвинским сельпона заготовку рыбы, дичи и пушнины. Почти каждый день я нагружал лодку рыбой идичью и отвозил в приемный пункт сельпо. Вырученные деньги копили на покупкуизбы и обзаведение хозяйством.

Во время поездок в сельпо я часто встречал членасельсовета Григория Юркевича, жившего неподалеку от нас, и тот все спрашивал,где мой батька и что делает. Когда я спросил отца, что мне отвечать на вопросыЮркевича, он так научил: «Скажи ему, что хрены смолю и к стенке становлю. Придуи ему насмолю».

С этим Юркевичем у Григория Даниловича уже быларазмолвка. «Член сельсовета» намекал, что ему как начальству полагаетсяугощение рыбой и мясом. Отец Вани тогда возмутился, сказав: «На озере рыбы иуток много, сам и лови!»

– Так где твойбатя уклоняется от обчественного труда? – с ехидцей спросил Ваню Юркевич приочередной встрече.

Ваня ответил по наущению отца – слово в слово.

Знал бы он, чем обернется эта отцова выходка, никогдабы не передал его слова.

АРЕСТ ОТЦА

Это случилось 29 июля 1937 года. Смеркалось, когда визбушку Панченко постучались и сразу вошли трое – милиционер из Здвинска и двоепонятых.

– Вы арестованы, – сказал милиционер ГригориюДаниловичу. – А мы с понятыми произведем обыск.

Начали с сеней. Здесь стоял лагушок, в котором ИринаФедоровна квасила для борща разрезанную пополам свеклу. Милиционер сунул впосудину руку и начал там шарить.

– Ты что, гад, делаешь? – возмутился ГригорийДанилович. – Это же продукт, а у меня дети. Может, ты своей поганой лапой обыску заразной бабы делал – под юбкой.

– Заткнись! – заорал милиционер. – А если ты оружиетут прячешь или еще чего? Знаем мы вас – кулачье недобитое!

С КРЕСТОМ «ВРАГА НАРОДА»

Григория Даниловича отвезли в Здвинск, а оттуда – в тюрьмуКуйбышева на Омке. С тех пор никто из семьи Панченко его не видел. На всезапросы его сына Ивана, с горем пополам окончившего четыре класса, из Москвы иНовосибирска отвечали, что его отец осужден на 10 лет по 58-й статье сотбыванием срока на окраинах Советского Союза, без права переписки.

Вскоре после ареста Григория Даниловича Иван с матерьюзаписался в колхоз «Новая жизнь». Теперь он – главный кормилец и работник.

Только-только начала устраиваться жизнь, а тутпроклятая война. Иван ждет повестку из военкомата, но, как выяснилось позже,детей «врагов народа» на фронт не брали. Их, «неблагонадежных», взяли – поповестке из военкомата – на шахты в Прокопьевске. Работал тут Иван коногоном,потом забойщиком и взрывником, а после страшного обвала уволился с шахты поинвалидности и уехал домой.

Во время одной из поездок в Барабинск Иван встретил навокзале бывшего зятя Юркевича Ивана Петрова, который, разоткровенничавшись,рассказал о том, как Юркевич за бутылкой самогона предложил ему подписаться подего заявлением в милицию на Григория Даниловича. На то, что Панченко – «религиозныйэлемент», нигде не работает, занимается агитацией против советской власти.

– Что хочешь делай со мной за этот донос, – повинилсяПетров.

– За то, что рассказал мне правду, спасибо, – сказалИван, вставая и чувствуя, как его затрясло. – А за твою подлость – будь тыпроклят! – и плюнул доносчику в лицо.

Все сроки наказания Григория Даниловича давно прошли,но никаких документов о его судьбе семье Панченко не поступало. И лишь в 1991году на запрос Ивана Григорьевича в Управление КГБ СССР по Новосибирскойобласти оттуда пришел ответ, в котором, в частности, сообщалось:

«29 июля 1937 года по необоснованному обвинению в «контрреволюционнойпораженческой агитации» Панченко Г.Д. был арестован и постановлениемтройки УНКВД Запсибкрая от 26 сентября 1937 года осужден по ст. 58-8-10 УКРСФСР к ВМН – расстрелу. Приговор приведен в исполнение 27 октября 1937 года вг. Куйбышеве Новосибирской области. Место захоронения, к сожалению, неизвестно».

Тяжело читать такие документы.

Иван Григорьевич Панченко в трагедии их семьи частьвины не снимает и с отца, пострадавшего более всех. «При той жизни, что была,– рассуждает он по-житейски, – отцу надо было в колхоз вступить или уехать вгород. И он был бы жив, и наша семья такого горя не видела бы. Ведь отецпользовался тогда авторитетом, был старостой деревни. В колхозе ему бы тожебыло уважение, а мы учились бы в школе, и не было бы на нас такого гонения».

История семьи Панченко также могла сложиться иначе,если бы не было оговора и доноса соседей – Юркевича с примкнувшим к немуПетровым. Ведь последние написали донос добровольно, по личной злобе и сбезошибочным упованием на то, что поверят им, а не бывшему кулаку.

Продолжая этот ряд роли «человеческого фактора» всудьбах ссыльных, кто возьмется оправдывать и озверевшего Михаила, уморившегомать, и «тигрицу» Ирину, подвесившую за косу на матке-дыбе свою дочь?..

Герой нашей истории Иван Григорьевич Панченко жестокоеиспытание ссылкой и последующими невзгодами вынес достойно: в нем остались исострадание к ближним, и совестливость, и благодарная память на добро других.

Пройдя сквозь ссыльный ад, он не очерствел, несломался, а, напротив, нашел в себе силы не только для того, чтобы вместе сматерью дать путевку в самостоятельную жизнь младшему брату Евдокиму и детямсестры, оставшимся сиротами, но и устроить свою. Вместе с супругой ТатьянойАлександровной он вырастил троих прекрасных сынов и замечательную дочь Надежду.Все они уважаемые люди, имеют семьи. Восемь внуков и трое правнуков греют душиИвана Григорьевича и Татьяны Александровны.

Пожелаем всем им доброго здравия и счастья!

Юрий ЧЕРНОВ