Жизнь на войне

Владимир Ильич МАЛИНИН ушёл на фронт, когда ему было 17. Сейчас ветерану, много лет проработавшему в Институте теплофизики СО РАН рабочим, 87. С читателями «Навигатора» он делится воспоминаниями о том страшном времени – Великой Отечественной войне.

Люди, прошедшие её, – это поколение особой закваски, ими нельзя не восхищаться. Владимир Ильич – человек интересный, обаятельный, творческий, пишет стихи, несмотря на свой возраст и практически полное отсутствие зрения, ведёт активную жизнь, участвует во всевозможных мероприятиях, даже делает плакаты ко Дню Победы.

– Я родился в 1927-м. Родители в 20-х из Псковской области переехали в Новосибирск, в Кировскую коммуну. Потом её переделали в колхоз «Заря», позже – в колхоз имени Кирова. Люди считают, что Академгородок строился в диком лесу, но это заблуждение. Коммуна находилась на месте нынешнего Ботанического сада. В 30-х годах, когда её разогнали, переехали  на станцию Инскую. В то время ходил тиф, был голод, которые  не пощадили и мою 22-летнюю мать. После этого отец уехал в Псков, а мы с братом остались у дедушки с бабушкой, которые нас и воспитали.

На фронт

5 сентября 1944 года меня забрали на фронт. Брать-то не хотели, говорили, что молодой, но я их уговорил, ведь к тому времени работал в колхозе трактористом и чувствовал себя вполне взрослым. Меня на четыре месяца отправили учиться в танковую школу Омска на заряжающего, хотя легко мог заменить любого члена экипажа. После окончания мы были в резерве, сначала в Польше, потом вошли в Германию.

Непосредственно на фронте я провёл две недели в апреле 1945 года, и это было немало – после хорошего боя 70-80 процентов людей погибало, а среди оставшихся двадцати были в основном раненые или пленные. На фронте никто долго не задерживался: день-два, бой – и нет человека. Так били друг друга «Катюшами», «Ванюшами» («Nebelwerfer» — германский буксируемый реактивный миномёт), что с двух сторон никого и ничего не оставалось, одно выжженное поле. Даже насекомые погибали.

Что такое танк? Впереди слева – механик-водитель сидит, справа – радист, я, заряжающий, – внизу. Кругом по бокам – снаряды. Рядом со мной – стрелок, командир орудия. А выше, в башне, – командир танка. У них есть обзор, видят, что происходит вокруг, у заряжающего с радистом – нет.

Когда вылезешь из танка, осмотришься – вдоль дорог валяются пушки, танки, машины, повозки, лошади. От деревень зачастую одни трубы печные оставались. Людей подбирали, санитарное захоронение нужно было делать обязательно. Танк, кружась на одном месте, делал углубление в земле, куда и складывали трупы ёлочкой и слегка присыпали землей – поэтому поисковые отряды находят их сейчас без проблем. На лицо накидывали шинельку, а ордена, медали снимали. Одна награда зачастую проходила через нескольких людей. Погиб – вручалась живому герою.

Обычная история

В Омске нас кормили картошкой. Один раз подмороженная она была ещё съедобной, а вот больше – становилась твёрдой и пахла самогонкой. Мы – худые, голодные. А за месяц до отправки на фронт стали откармливать: и колбаску, и шпик, и американский жир давали. На фронте кормили хорошо, мы даже щёки отъели. Каша, щи, колбаса – всё было. Хлеба давали 800 граммов в день на человека. Фронтовых «100 грамм» – не было, это для пехотинцев, чтоб не страшно было умирать. Нам нужна была ясная голова и твёрдая рука.

Было ли мне страшно? Первое время на фронте у всех, как правило, красная пелена перед глазами – растерянность и непонимание. Человек мало что соображает, нужно привыкнуть к боям. Многие не успевали…

Как-то в Германии выбивали из города большую группировку. У нас был приказ: по жилым помещениям не стрелять. А они ведь прячутся в домах. Близко подойдешь – получишь фаустпатрон, шишку, которая стреляет на 150 метров, броню прожигает. Тогда мы расстреляли все снаряды, и я потерял зрение.

Законы времени

Ну что ещё рассказать... Когда вышел 127-й приказ «не отступать», появились и заградотряды. Но они применялись, конечно, только для пехоты. Были и штрафбаты, только их больше 250 человек не делали, иначе опасно, они же вооружённые…Сзади шло человек 100 – прикрытие. Если начинали отступать – стреляли. Были стукачи. Ты сказал слово, а комиссар уже знает. Все должны были говорить только на русском: узбекам, таджикам и остальным запрещалось общаться между собой на родном языке. За нарушение отправляли в штрафбат. Такие были порядки!

Закон войны был с обеих сторон. Немцы наших раненых пристреливали (их было очень много!), мы тоже не брали раненых – своих девать некуда. Хотя был приказ Сталина: за убийство пленных 10 лет или штрафбат, в плен попадали обычно здоровые.

Сказать, что мы были сильно благородные, не могу: все люди разные. Однако когда зашли в Германию, некоторые безобразничали. Но о таких вещах я только сейчас стал размышлять, а в 17 лет – кто об этом думает! Ненависти точно не испытывал, помню только, что пленные какое-то недоверие вызывали. А когда стал постарше, начал думать, что они были такими же, как я – простыми ребятами, жертвами времени, государства и идеологии.

Война – это искусство. Надо уметь воевать, причём без лишних эмоций. У нас даже «ура» не кричали. Чего уракать-то?! Приспособься и целься получше, чтобы противника убрать. Остальное бессмысленно.

Когда война закончилась, скучно стало. О Победе объявили с 8 на 9 мая – и все растерялись. Как это так – не надо воевать!

*     *     *

3 августа мне будет 88 лет. Мы – самые молодые участники войны. Я почти слепой, пороховыми газами сожгло всю слизистую оболочку глаз. Так было почти у всех танкистов: вентиляция плохо работала – аккумуляторы берегли.

В ноябре 1946 года меня приказом комиссовали. После войны работал бригадиром, делали установки для институтов СО РАН – центрифуги, выпарки, стеклодувные цеха оборудовали. Сделанное мною служит до сих пор! Но это уже другая история.

Записала Елизавета САДЫКОВА