"Жертва фашизма"

Неувядаемая Нинель Малиновская на сей раз нас рассмешит. О суровом военном времени написано с улыбкой. С каждой новой публикацией этот автор раскрывается с какой-то особенной стороны. Теперь к ее репутации яркого лирика и патриота, нам кажется, можно смело прибавить и реноме незаурядного юмориста.

«Жертва фашизма»

Железнодорожная станция Просвет – это, пожалуй, последняя остановка в нашем счастливом кочевом детстве. Дальше начиналась взрослая самостоятельная жизнь.

Шел третий год войны, и лес, как воздух для жизни, был необходим стране. Обыкновенный леспромхоз, куда направили папу директором, стал важным стратегическим объектом.

Более плохих условий быта, чем здесь, у нас не было. Папа, альтруист, не мог позволить, чтобы наша семья жила хоть на йоту лучше, чем рабочие леспромхоза и эвакуированные. Мы поселились в паршивеньком семейном бараке, продуваемом всеми ветрами и стужами.

Внутри квартирки главным действующим лицом была печь – наша грелка и кормилица. Рядом под лавкой – «яйцемясокомбинат» из нескольких куриц-несушек, а во дворе – «животноводческая ферма», где стояла корова Красава, овцы и прожорливый, скандальный поросенок Машка – наша надежда на неголодную зиму.

Сколько забот было с поросенком – уму непостижимо! Когда он выскакивал из загородки, а делал он это систематически, весь двор становился на уши, крик и визг стояли невообразимые. Эвакуированная соседка Рахиль Абрамовна всегда помогала в облаве в надежде на щедрое вознаграждение в будущем. Обычно она говорила:

– Там сидит и орет мой кусочек шпика!

А когда ловили верткого шустрика, кричала и верещала больше, чем он:

– Машка, Машка! Паца, паца, паца, паца! Машка – сволочь!

Это означало, что Машка, поверив призывам, приближалась к Рахили Абрамовне на обнадеживающее расстояние, и когда та была готова схватить ее за ухо или за ножку, веселая свинка с истошным визгом выскальзывала из рук, догадавшись о коварных замыслах Рахили. Это был спектакль для всего двора, можно было в цирк не ходить.

Рахиль Абрамовна не забывала громогласно, на весь двор, сообщать о каждом благотворительном жесте в сторону Машки.

– Зинаида Тихоновна! Мой Боря – замечательный мальчик, он сегодня принес нашей Машке два одуванчика. Вы знаете, это же живой витамин! Видят люди: и Боря заслужил свой кусок хорошего шпика!

– Ах, Рахиль Абрамовна, – говорила мама, – вы делите шкуру еще не убитого медведя.

– И это медведь? Послушайте, люди добрые, и это медведь?! Эта паршивая, дохлая порося – медведь?! Ой, Зинаида Тихоновна, Зинаида Тихоновна, не скажите вы мне, что не можете отличить доброе животное от этого бандита! Это же фашист, а не свинья! Его дешевле убить, чем прокормить. Вчера я съела суп, вылизала кусочком хлеба тарелку, а потом вымыла и дала ему. Так что вы думаете? Эта маленькая сволочь, не имея самолюбия, съела всю воду и хотела укусить меня за палец. И это правда! Шоб я так жила! У меня еще нет валенок, но я очень хочу, чтобы была зима, чтобы был страшный мороз, был голод, чтобы нечем было кормить этого бандитку и чтобы вы его поскорее зарезали. И тогда я буду иметь свой очень большой кусок сала! Майн Готт! Видит Бог, я так много здоровья положила на эту паршивую свинью!

Подобными тирадами толстая, переваливающаяся с боку на бок, как утка, Рахиль Абрамовна разражалась ежедневно, ежечасно, по поводу и без повода. Она с неподражаемой интонацией задавала вопросы и тут же сама на них отвечала.

– Вы думаете, что я такая толстая, так я такая сытая? Так нет! Я таки не очень сытая! Я все время хочу есть, как та паршивая свинья. Я таки ее понимаю, мы с ней думаем об одном. В этом мире все так: один всегда кушает другого! Вы знаете анекдот? «Что бедному еврею надо? Надо таки немного: кусочек хлеба и вагончик масла!»

Слова из нее неслись непрерывным потоком. Рахиль Абрамовна – женщина с южным темпераментом, с очень своеобразной манерой говорить, с непривычным акцентом, фразами, со своим особенным, отличавшимся от привычного для нас стилем жизни, – интриговала весь барак. Кто как, а она сумела привезти с собой в эвакуацию огромный ковер, драгоценности, о существовании которых люди догадывались, но никто не видел, множество дорогих вещей и даже безделушек.

У нее были бесподобные организаторские способности. Как-то само собой получилось, что эта огромная, тучная женщина всегда была в курсе всех дел рабочего поселка, хотя дальше скамеечки во дворе, напротив входа в свою квартиру, которую она бдительно охраняла, никуда не выходила.

Например, она затевала приборку в своей квартире... Она выкатывалась за порог и, стоя в палисадничке, кричала мальчишкам, бегущим в школу:

– Мальчик! Мальчик! Ты разве не очень слышишь, что это я тебя зову?

Мальчишки замирали, не зная, к кому она адресуется.

– Я таки знаю, что ты не обезьяна. Ну и что? Ты умеешь залезать на дерево? Почему бы тебе не показать мне сейчас, как ты это делаешь? Ну и что, что ты идешь в школу? Туда ходят все нормальные дети. Как зачем? Разве ты не видишь в моих руках веревку? Быстро полезай и привяжи ее вот за этот толстый сучок! Ты думаешь, он тебя не подождет? Конечно, подождет! Ведь он твой друг. Он сейчас полезет на другое дерево. И что вы стоите? Быстро полезайте! Если будете копаться, первый урок пройдет без вас, бездельники! А ты почему стоишь? (Говорила она третьему.) Неужели старая больная женщина будет подавать веревку, а ты будешь стоять и смотреть? Что скажет твоя мама? Такие мальчики, как ты, воюют в партизанах, а ты? Ты даже толком не можешь привязать веревку, простую веревку! Бог мой, что за дети! А теперь идите! И пусть ваши мамы скажут мне спасибо, что я научила вас что-то делать. Да не забудьте прийти вечером снять веревку. Кто может развязать эти ваши дурацкие узлы, кроме вас? Товарищ Пушкин? Так не забудьте прийти вечером!

Немного погодя из дверей выпихивался Самуил Исаакович, маленький тщедушный мужчинка, вернее не он, а воз шуб, пальто, ковриков, тряпок. На тонких, подгибающихся ножках в тапочках воз двигался по дворику, останавливался под веревкой и, потирая одну ногу о другую, вопросительно поворачивался вокруг своей оси. В этот момент Рахиль Абрамовна поднимала истошный крик:

– Люди добрые! Вы только посмотрите! Человек мучается, человек погибает на глазах у всех, и никому до него нет дела. Вы только посмотрите! Эта здоровая женщина несет себе ведро картошки, а о бедном человеке совсем не думает! Мой папа перевернется пять раз в гробу, если узнает, где я живу! Дуся! Дуся, если ты не сваришь картошку на завтрак, тебе будет, что варить на обед, но если Самуил Исаакович задохнется, кто тебе начислит зарплату? Надо думать о голове, а не о ж..! Брось свое ведро и повесь на веревку шубы! Развешивай поскорее, поправь получше! Да, не забудь сказать своей дочери, чтобы поскорее выходила: я научу ее чистить шубы. Где бедная девочка еще может иметь такое удовольствие? Дуся, разве у тебя есть такая шуба? Разве ты можешь научить ее чистить такую шубу? Ой, шоб я так жила! И это соседки? Никто не может прийти и помыть бедной больной женщине пол! Мария, неужели у тебя переломится спина?

И так далее.

Кто-то «мобилизованный» приносил два табурета – на одном Рахиль Абрамовна не умещалась. Она поудобнее устраивалась, мельком оглядывалась и на весь день превращалась в основательную «земную ось», вокруг которой в любую угодную ей сторону крутился весь «земной шар» – наш двор со всесоюзными интересами, причем все они были подчинены интересам этой, бесспорно, талантливой женщины. Развесив всюду свои вещи, она становилась владелицей не просто двора, а всего мира – нет, больше! – вселенной. Здесь не могли без ее ведома появляться не только собаки, дети, взрослые, но даже запахи.

– Мария! – кричала она. – Если ты думаешь, что я имею противогаз, так ты ошибаешься! На чем ты жаришь свою картошку? Ты что, решила меня отравить? Ты могла бы сотрудничать с наци и поставлять им отраву для душегубки! Шоб тебе повылазило!

Да, с Рахиль Абрамовной было лучше не связываться. Более того, агрессивно нападая на других, она всегда выдавала себя за жертву. Эта ее виртуозность восхищала и пугала. И отношение к ней было двойственным: ее боялись и старались ей угодить. Та же стрелочница Мария – большая, костлявая, изработанная, как старая лошадь, женщина, – захлопнув дверь, задернув шторки, разражалась отборной бранью. Самым страшным ругательством было:

– Фашистка проклятая! Тебя одну, как танку, надо выпускать против немца – всех бы уморила заживо!

Но, выпустив пары, уставшая после ночной смены, Мария брала ведро, тряпку и со злостью, до блеска, драила пол в квартире Рахили.

– Чтоб ты заглохла! – шептала она.

Но Рахиль не заглохала. Положив коротенькие толстые ручки с сосисочными пальчиками на огромный, необъятных размеров живот, а на пышный бюст – трехэтажный подбородок, она зорко следила за происходящим, провоцируя или заглушая житейские страсти.

В полдень, всех обругав, все прокомментировав, всех разогнав по делам и углам, проголодавшись и убедившись, что апогей достигнут, Рахиль Абрамовна инсценировала обморок. Это она делала так искусно, так артистично, так правдоподобно, что все, кто был в бараке и в округе, с криками и сожалениями сбегались на помощь, укоряя друг друга за то, что расстроили бедную женщину.

Ее огромное рыхлое тело осторожно тащили в квартиру, укладывали в постель, приносили дефицитный валидол, клали компресс на сердце, поили квасом – воды она не хотела. Кто-то из женщин принимался готовить обед для Самуила Исааковича или приносил что-то свое, все говорили шепотом, ходили на цыпочках. Тут же находился доброволец, который до вечера, пока Рахиль Абрамовна отдыхала, сторожил вещи, чтобы не дай Бог что-то потерялось. А вечером все соседи, тщательно похлопав, почистив, сложив, сообща аккуратно вносили в дом шубы, ковры, тряпье и виновато удалялись. Все очень-очень искренне жалели эту бедную, несчастную женщину – ведь она была беженкой, жертвой фашизма!

И тут я тысячный раз восхищаюсь великодушием, долготерпением и бесконечной добротой русского человека!

Нинель МАЛИНОВСКАЯ.