Свидетельство о человеке

«Жив Бог, и жива душа моя!» – клялись в древности евреи.

Есть ли Бог, существует ли душа? Таким, или почти таким, вопросом давно уже задается наука. Некоторые даже считают этот вопрос разрешенным. Новейшей психологии не зря присвоено звание «психологии без души», так явно ее стремление обойтись без этого сомнительного, как будто ненаучного понятия цельного человека. Против идеи человека (а вернее, души) идет такая же борьба, как против идеи Бога, и, по-видимому, из тех же самых побуждений.

Хаос, отсутствие цельности почему-то милее «научному» уму, чем организованное единство. Слепая эволюция вместо целенаправленного развития; туман неосознанных побуждений вместо сложной, но цельной душевной жизни… Для того, кто не хочет видеть порядка в мире (как бы сложен и неуловим ни был этот порядок), лучше и на человека смотреть как на рой мотыльков, единство которого только в воображении наблюдателя.

Между роем мотыльков и человеком есть, однако, весомая и несомненная разница. Рой мотыльков не обладает творческим даром. Даже поющие в лесу птицы поют раздельно; их общий голос не хор, но шум. Произведения человеческой личности цельны, хотя и многосоставны; может ли их породить «воображаемое единство»?

Творчество – самое полное и заслуживающее внимания свидетельство о человеке. Психология и философия творчества – та область, в которой антропология граничит с теологией. В самом деле, почему достаточно только сосредоточиться на предмете, и он сам начинает рассказывать о себе (а в этом и состоит вдохновение), причем рассказывать то, чего мы сами за мгновение до того не знали? Можно, конечно, предположить, что мы бессознательно обдумываем множество вещей, сами того не замечая, и только в минуту сосредоточенности припоминаем обдуманное… но я в этом весьма сомневаюсь. Вдохновение имеет характер потока заключений и образов, о которых мы до сей минуты не думали; во всяком случае, непосредственное ощущение таково. Кто-то нам рассказывает, и мы не можем сказать кто…

Лично или безлично наше вдохновение? С одной стороны, ответ кажется очевидным. Дар творчества сугубо личный; один из примеров врожденного человеческого неравенства. С другой стороны, в чем сходство произведений с личностью их создателя? Мало в чем или почти ни в чем. Стихи Пушкина похожи на известного современникам Александра Сергеевича, тверского помещика, не больше, чем закон тяготения – на Исаака Ньютона. Вдохновение владеет нами тем больше, чем меньше в нас «личного» в житейском смысле этого слова; чем меньше мы думаем о «своем», говорим «от себя». Смесь, называемая «личностью», в которой житейский сор, суета и заботы составляют заметную, если не преобладающую часть, в минуты вдохновения отстраняется и молчит. Творящая наша часть не совпадает с личностью, знает нечто такое, что личности неизвестно, однако мы не всегда умеем эту часть пробудить. Как будто по ту сторону «личности», этого склада страстей и привычек, есть другая личность, что-то еще более глубокое: загадочная душа. Все наши знания, чувства или убеждения религиозного характера, например, мы получаем от этой неизвестной части, и когда она молчит, чувствуем себя богооставленными.

Я сознательно говорю словами, которым научила нас религия, потому что о чудесах трудно говорить языком науки. Творческая природа человека – сплошь тайна, сплошь неразрешимое. Собственно говоря, самые сладкие песни – песни о неразрешимом. В жизни человека оно занимает, без преувеличения, самую важную часть. Всякую осознавшую себя жизнь неразрешимое обступает со всех сторон. Неразрешимое составляет предмет истинной поэзии; поэтому поэзия – настоящая, конечно же, – философия и религия находятся в родстве. У них один предмет: явление человеческой души в мире, в котором она невозможна.

Можно ли изучить эту душу правильным образом, так, например, как мы изучаем пищеварительные рефлексы? Сомневаюсь. Беда преобладающей разновидности научной мысли состоит в неспособности вообразить что-либо, превосходящее сложностью нас самих. «Познать вещи» и «сделать вещи понятными» – задачи совершенно разные. Точно так же понять себя и изучить себя – совершенно разные вещи. Изучать человека означает изучать иррациональное в нем, т.е. нечто такое, что понять, в общем, нельзя. Если же ограничить изучение областью разумного, удобопонимаемого, то человек ускользнет от исследователя, а то, что останется, будет уже не человеческим, но животным – тем, что объединяет человека с лисой и собакой. Познавать себя следует в минуты опасности, тоски и любви, когда пламя внутренней жизни наиболее ярко и освещает самые дальние области души. Поиск истины о себе (единственном вполне нам известном человеке) связан с поиском насыщенности и полноты душевной жизни. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…»

И кто же этот искатель истины, свидетель о человеке? Как правило, поэт, реже – философ. Философа слишком занимают «построения» и «выводы»; он часто пренебрегает тем «сырым материалом», из которого составляется поэзия и внефилософская мудрость. Поэт не делает «выводов» и, как правило, совершенно пренебрегает «построениями», но внимательно слушает голос того скрытого и далекого, что проявляет себя под вихрями впечатлений и чувств, – своей души.

Когда обыкновенному человеку больно, лирический поэт испытывает не только боль, но и некоторую неотделимую от нее сладость. Следовало бы плакать или по меньшей мере отчаяться – а он вместо этого пишет стихи. Лирика редко воспевает чистые радости; гораздо чаще она ищет вдохновение в печали, тоске, неразделенной любви. Поэт – живое опровержение материалистической формулы о «действительности, данной нам в ощущениях». Он воспринимает не просто «действительность», но действительность плюс еще что-то, придающее ей неповторимый вкус. Это напоминает восприятие влюбленного, для которого и солнце, и звезды, и туман полны любимой. «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою».

Лирический поэт начинает с самого общего, какое только бывает: с любви и смерти; а продолжает, как правило, переходом от общего к частному: к истории Пугачева, к коменданту Белогорской крепости. Вполне вероятно, что поэзия в самом деле есть путь к молчанию. В конце концов слова становятся не нужны и не важны для души. Из всех слов остаются только слова молитвы и обыденного, совсем не поэтического разговора. Не думаю, впрочем, что узнавший сладость творения (чтобы избежать неверного слова «творчество», которое означает не деяние, а качество, способность) поэт может совсем замолчать. Красота мысли и красота слова нужны ему не ради одобрения окружающих, но по внутренней потребности; потребности, думаю, религиозного характера. Творчество есть доступный некоторым вид богослужения, их литургия. И потому в дни, недели и месяцы поэтического молчания поэт чувствует себя отлученным от храма.

О «поэтическом молчании» я сказал не случайно. Душа поэта молчит на протяжении известной, если не большей части его жизни. Можно сказать, что мы вообще неравномерно одушевлены: в иные минуты (значительную часть времени нашей жизни) нас движет не душа, а привычка. Чем больше мы подчиняемся привычке, тем дальше мы от самих себя и от ощущения близости Бога. Жизнь, вполне подчиненная привычке, есть жизнь, полная сплошной тоски. Истинно человеческое лежит за пределами повторяющегося. Его область – область неповторимого, самочинного, нового. Старость начинается там, где заканчивается восприимчивость к новизне; желание новизны; способность к новизне. Для того чтобы быть конторским клерком, человеком «долга и навыка», душа совсем не нужна… Когда мы живем по привычке, мы не живем совсем, и наша душа, чувствуя это, откликается смертной тоской. Привычка связывает нас с миром и разъединяет собственной душой. Жить одним только внешним, одними только блестками и приманками внешнего мира и привлекательно, и невозможно.

Всё, что мы узнаём о человеке, мы узнаём или от поэтов, или от самих себя – в те минуты, когда наша душа не молчит. Здесь другая трудность познания человека. Знание о нем – всегда знание о себе. Всякое глубокое знание человеческого есть по своему происхождению самопознание. Нет зеркала, которое отразило бы «человеческое вообще», кроме разве что зеркала человеческих слабостей. Поэтому загадку о человеке каждый желающий должен разрешать сам, глядя в себя, прислушиваясь и к голосу поэтов – не ради «пленительных звуков», но ради откровений внутренней жизни души, которая выражена в этих звуках.

Тимофей ШЕРУДИЛО