Родное гнездо

Родное гнездо

С утрасадимся мы в телегу;

Мы радыголову сломать

И, презираялень и негу,

Кричим: пошел!..

Пушкин. «Телега жизни»

Александр Сергеевич былмолод, полон сил и энергии. И тем не менее в четвертой строфе своего стиха,вынесенного в эпиграф, он с грустью говорит:

Катитпо-прежнему телега;

Под вечер мыпривыкли к ней

И дремля едемдо ночлега –

А время гонит лошадей.

Все так, но одну деталь хочуотметить, что «под вечер» жизни уж едем обычно задом наперед, спиной к лошади.Ибо быстрая смена набегающих картин, явлений, лиц, событий уже утомляет. Говорясовременным языком, скорость поступления информации опережает возможностинашего устаревшего «компьютера». И лишь по мере удаления, вон там, у горизонта,информация выстраивается в стабильную картину образов, людей, событий, ещедолго волнующих ум и воображение, если они не дремлют, пока дымка забвения несотрет их в нашей памяти.

Подчас какой-то предметможет неожиданно вызвать на горизонт памяти целую группу образов, которые давноне посещали тебя. К примеру – самовар. Есть у нас семейная реликвия XIX века, тульской работы раритет. Я писал о нем в предновогоднем«Навигаторе» в декабре позапрошлого года. После того случая самовар сталтщеславен. Всякий раз при общении с ним с его круглой рожи не сходитсамодовольная улыбка. Слава портит даже… самовары. Но сейчас речь пойдет одругом самоваре – полутораведерном «бронзовом» труженике дома моего детства, могилевскогодома бабушки Саши и деда Василия Тимофеевича.

Семья была многочисленна.Три замужние дочери с детьми рождения начала 30-х годов, трое зятьев – двоевоенных, третий по гражданской части. Частенько наезжали гости, то сваты, тобрат одного из зятьев с женой. Все хозяйство в доме вела бабушка. А хозяйствонемалое: корова Рыженька, свиньи («кабанчик»), птица (куры). Сад, огород ибелорусская «бульба» завершали этот перечень.

В доме хватало работы всем.Поэтому редкие застолья «у самовара» были отдыхом для всех. Самовар был центромзастолий. По праздникам пили не только чай, но чай был завершающим, обязательнымритуалом, не менее важным, чем стопка «гарэлки» под домашнюю снедь. Самоварставился у края стола, что ближе к кухне. Здесь же располагались и хозяевадома. У самовара возле печи было постоянное место на железном поддоне под«вьюшкой», отверстием в печи, которое закрывалось крышкой. Здесь самоварнаходился в «готовности номер один», ждал своего часа. Перед подачей на столего «разогревали». Пучок лучины и пригоршня древесного угля – и вот он уж запелпод самоварной трубой. Еще пять-десять минут – и самовар подавали на стол.

Он сиял начищенными боками (длячего применяли сок ягоды бузины), шипел и отдувался паром, ароматом догорающегоуголька, к которому вскоре примешивался пряный аромат заваренного чая. Заварнойчайник ставили на конфорку, чтобы заварка не остывала. Разливала чай хозяйкадома – бабушка, дед был «вторым номером» – подать или разогреть самовар,наколоть сахар. Чай пили из стеклянных стаканов с обязательными блюдцами,вприкуску с колотым сахаром. Помнится, сахар можно было купить (в кооперативе)в виде конуса, головки массой 4-5 кг, обернутого в синюю «сахарную» бумагу. Он был твердкак гранит, его приходилось колоть обушком, а затем специальными щипцами. Сахарв тридцатых годах был если не предметом роскоши, то продуктом ограниченногопотребления. При том обилии садово-огородной продукции я не помню случая, чтобысахар применяли как консервант. Квашение, мочение, соление, сушка, в свежемвиде и в очень ограниченном количестве варенье из ягод и наливки – вотзаготовки на зиму.

У самовара попраздникам собирались в основном родственники. Детей за стол не сажали, скорееиз-за тесноты. Нас было тогда пятеро, трое мальчишек и две девчонки в возрастеот 5 до 9 лет. Проводного радио в середине тридцатых на периферии еще небыло. В центре города и в госучреждениях через громкоговорители транслировалиМоскву, радиостанция имени Коминтерна работала на длинных волнах. Ламповые«индивидуальные» радиоприемники СИ-235 и БИ-234 появились примерно в это жевремя и были все на учете в НКВД. После начала войны они были конфискованы… Былипопулярны детекторные приемники, но они требовали от слушателя квалификации«радиоумельца». Таким образом, наш интерес к миру удовлетворялся в общении совзрослыми. А единственным запоминающим устройством и носителем информации быланаша детская память.

Бабушка зналамассу белорусских пословиц, поговорок, житейских историй, веселых ипоучительных. Иногда они всплывают с глубины моей памяти. Дед Василий вспоминалвойну с «германцем» и тот «цеппелин», что обстреливал сверху их позиции, – тогдадирижабль в небе был большой редкостью. Дед Никифор рассказывал об эпизодахкавалерийских сабельных атак. Он служил в Первой Конной армии Буденного. Наменя эти рассказы произвели сильное впечатление. Десятки лет спустя эпизодкавалерийской рубки из мемуаров Г. Жукова воскресил в памяти рассказ дедаНикифора. После окончания гражданской войны он пошел работать в паровозное депостанции Могилев-1 слесарем, женился на красавице Аграфене. Баба Груня сцарственной осанкой и тонкими «шляхетными» чертами лица белорусской полькирассказывала низким грудным голосом о сватовстве Никифора, который хотелкавалерийским наскоком завоевать сердце невесты. А пришлось братьдолговременной и настойчивой осадой. И доказать, что, кроме красных парадныхгалифе как неотразимого аргумента для невест, у него есть еще сильные работящиеруки, верное любящее сердце и щедрая душа.

У моей бабушкиСаши история замужества была драматична. В молодости она, будучи католичкой,полюбила и вышла замуж за православного, чем нарушила некий неписаный законцеркви. Крайне возмущенный ее поступком ксендз отчитал ее прямо в костеле: «Тычто, не могла найти себе католика?» Бабушка, по-видимому, была уверена, чтобраки совершаются на небе и ксендз просто недостоин быть священником.Разгневанная, она выбежала из костела и крикнула на пороге: «Нех пан идзе додъябла!» Так она ушла из католичества, но и к православию не примкнула. Былоэто в 1905 году.

Больше векаминуло с тех пор, но тогда, в тридцатых годах, старики вспоминали это время,как вчерашний день. Могилев – город древний. Его история уходит корнями в XVI-XVII века. Город-крепость. Ещев мое время в названиях районов сохранилась крепостная терминология. Например,западная окраина, парк, назывался «вал» (остатки древнего фортификационногосооружения). Город ремесленников, кожевенников, гончаров хранил свою историю вназваниях городских районов: «Луполово», «Цагельня». Цегла – кирпич по-белорусски,я родился в этом районе, там было восемь (!) Кирпичных улиц. На последнемкирпичном заводе еще работал в молодости мой дед. Бурное развитие железныхдорог и промышленности со второй половины XIX векаизменило облик города и профессии его обитателей. Смешанные леса, некогдаокружавшие город, богатые зверьем и дарами природы, уступили натискуцивилизации…

У самоварастарики вспоминали легенды, как в голодные годы волки подходили к окраинамгорода и резали скотину у обывателей. А бабушка с юмором рассказывала, как сдевчонками в лесном малиннике встретились с «ведьмедем». Мишка то ли объелся,то ли захмелел от ягоды, что не почуял людей. Он сидел, обняв куст и, громкочавкая, урчал от удовольствия. Панический визг одной из подружек подбросил зверя,он рявкнул и кинулся прочь, ломая кусты и оставляя по пути следы «медвежьейболезни».

Мать вдвадцатых годах преподавала в сельской школе. Дорога в город в осеннюю порубыла опасной из-за волков. Ходили группами с огнем, факелом из длинного жгутасоломы, свернутого в большой рулон, который поджигали на опасных участках пути,раскручивая рулон по мере сгорания. Волки боятся огня…

Много воды вДнепре утекло с тех пор. Почти три поколения сменилось на земле. «Ушли» старики,их дети. А внуков жизнь раскидала по белу свету, и под их крылом уже растутновые поколения людей. В свое время я часто посещал родное гнездо, где доживаласвой век моя мать. Ей предоставили квартиру, а дом снесли вместе с садом,вишнями, сливами, яблонями. Некоторые деревья я помнил еще с детства.

Сегодня в Могилевеу меня не осталось ни живых свидетелей, ни материальных свидетельств тогодалекого прошлого, ни дома, ни подворья, ни сада, где прошло детство. И город сталдля меня чужой.

Альберт УСОВ.