Про колоски, и не только

В этом году наша область отмечает свое 70-летие. Подводятся итоги многолетней работы, вспоминают о весомом вкладе сибиряков в победу над фашистами. «Нам есть чем гордиться», – читаем в центре Новосибирска на красочном панно, где на фоне колосьев богатого юбилейного поля изображен… губернатор (Почему не хлебороб? Ведь это он, обделенный заботой государства реформаторов, несмотря на вопиющий диспаритет цен на товары села и города, сумел-таки вырастить и собрать более 2 миллионов тонн зерна).

Глядя на пшеничное поле панно, я, ровесник области, думал и о другом. О том, что, кроме золотых колосьев, были в нашей истории и так называемые «колоски». «Мы собирали колоски», – вспоминают пожилые люди, и за этой короткой фразой у каждого из них встают неизгладимые картины лишений в голодные годы военной и послевоенной поры. У каждого – свои.

Во время недавней встречи с героем моего очерка «Листая старую тетрадь» (см. «Навигатор» №13 от 6 апреля. – Прим. ред.) Иваном Григорьевичем Панченко мы вспоминали и про «колоски». Я припомнил, как мы, сельские школьники, собирали их для фронта, как однажды, уже после войны, нашу полусиротскую семью здорово выручило далекое просяное поле.

На этом поле позднее просо стукнул заморозок, после чего самые тяжелые метелки, обломившись в «коленце», упали на землю. Перед глазами до сих пор стоит этот сплошной ковер просяных кистей, оставшихся после уборки поля комбайном. Мы, дети, собирали их в сумочки и относили маме и ее сестре, вручную обмолачивавших метелки на расстеленном одеяле. Тогда мы заготовили четыре мешка (!) этого проса, потом толкли его в деревянной ступе на крупу, а часть ее мололи на ручной мельнице (рушалке) для выпечки хлеба. Не пробовали просяной хлеб? Он не «подходил», рассыпался, но у многих и такого не было.

Слушая меня, Иван Григорьевич понимающе кивал и, опечалившись, поведал свои невыдуманные истории.

Просяная беда

А у нас, в Щелчихе, рассказал Иван Григорьевич, одно просяное поле принесло большую беду. Случилось так, что с августа 1946 года в округе зарядили проливные дожди, и низкие поля под пшеницей, овсом и этим просом буквально залило водой. В иных местах по ним плавали дикие утки и гуси. Часть полей ушла неубранными под снег, в том числе и то просяное поле – оно находилось в восьми верстах от деревни.

Весной, едва сошел снег, на просяное поле потянулись люди. Считай, вся деревня там побывала. Я тоже один раз сходил за этим просом. Обмолачивали его палками прямо на мерзлой земле, там и веяли. Просо толкли в ступах, мололи на ветряной мельнице, доставшейся колхозу от Пилипенко Тихона и его сыновей Якова и Петра…

Для людей просо было большим подспорьем, только недолго они радовались. Все, кто успел попробовать перезимовавшее просо, особенно без молока и жира, начали серьезно болеть. Из Здвинска приехала к нам главврач больницы Надежда Моисеевна Линич – опытный специалист и душевный человек, позже сюда же командировали профессора из Москвы. Выяснилось, что люди отравились пищевым ядом, накопившемся в вымоченном и перезимовавшем в поле просе. Несмотря на лечение при усиленном питании, 17 человек, включая детей, спасти не удалось.

Той печальной весной проехать по раскисшим дорогам можно было только на лошадях. По просьбе председателя колхоза несколько раз ездил в райцентр и я – на жеребце Буяне. В одну из поездок я отвозил в больницу заведующего молочной фермой Максима Бесмолина, фронтовика. Всю дорогу он матюгался, не понимая, зачем его кладут в больницу, когда он здоров, как бык. Но к утру его не стало в живых. Когда я привез покойного домой, сбежалось много людей, его сестра причитала: «Дорогой братик, ты нас лодырями звал, да лучше бы ты и сам не ходил за этим просом». Нелепо выходит, думал я, чтобы остаться в живых, надо было лениться. Да, зачастую так оно и получается: лодыри дольше живут, чем работящие…

Была у меня и еще одна прискорбная поездка. На этот раз с плохими анализами крови повез в райбольницу мельника Якова Тихоновича Пилипенко, отца шестерых детей. Дядя Яков пришел с войны калекой – с деревянным протезом по самое колено. Больным он себя тоже не признавал да и просо не употреблял в пищу. И все же исход был печален. К утру, покрывшись красными пятнами, дядя Яков скончался.

Жутко было слушать плач его семьи. Человек прошел войну, радовался жизни, работал, растил детей, и вот его подкосило просо, которое он не ел. Врачи поставили диагноз: отравление ядовитой просяной пылью. В это трудно верилось, как и в то, что просо может лишить жизни. Но так оно и было.

Использовать то просо, даже на корм скоту, строго-настрого запретили. А во избежание новых жертв остатки проса обменяли на пшеницу – килограмм за килограмм.

Брел по степи человек…

После войны я работал в колхозе на полуторке, продолжал свои истории Иван Григорьевич. Если случались рейсы в Здвинск или Барабинск, я безотказно подвозил туда своих деревенских. Жили тогда очень бедно, на трудодни, считай, ничего не давали. Вот люди, чтобы заработать какую-то копейку, ловили в озерах рыбу, вялили и везли в Барабинск на базар.

Однажды, по осени, я возвращался домой из Барабинска, как всегда с полным кузовом попутчиков. На полпути к Здвинску обгоняю человека, устало бредущего по обочине. Руки он не поднял, но я все же остановился. Вид пешехода был ужасный. Изможден, легко одет в какую-то робу, на ногах ботинки на деревянной подошве. «Куда тебе?» – «В Здвинск. Только у меня нет ни копейки. Я возвращаюсь из тюрьмы, три дня не ел. Не знаю, дойду ли…» – «Садись, довезу». В кузов мы его еле подняли на руках. Я покопался в карманах, отыскал кусочек черного хлеба и три вяленых чебака. Путник тут же начал их есть – с чешуей и плавниками. Некоторые женщины, глядя на это, утирали слезы…

Прошло года два или больше. И вот однажды, когда я стоял со своей полуторкой в центре Здвинска, ко мне подошел человек – прилично одетый, в костюме. Отзывает в сторонку и говорит: «Я вот столько времени хотел с тобой встретиться и поблагодарить за то, что подобрал меня в пути, да еще поделился последним. Вот, возьми хоть это» – и подает бутылку водки. Только теперь я признал в нем того изможденного беднягу, что одиноко брел по степи.

Вот что, говорю, водку оставь себе. Я ни с кого не беру за проезд. Мне и «спасибо» хватает. Заметив, что он огорчился, я сказал: «Так и быть, выпьем по 100 грамм – за знакомство. А ты мне расскажи, за что сидел». «За что, – отвечает, – за колоски. Работал я конюхом. Между делом насобирал, навеял 9 килограммов пшеницы – из колосков. За это и дали 8 лет – почти по году за каждый килограмм. Время такое было. А как живется тебе?» У меня тоже, говорю, больше было в жизни плохого, чем хорошего. Потому и верю, и помогаю посильно каждому в его беде.

Юрий ЧЕРНОВ