Не боги делают НИМБы

28 июля исполнилось 85 лет академику Дмитрию КНОРРЕ – профессору НГУ, члену Европейской академии наук и основоположнику исследований в области молекулярной биологии и биоорганической химии в Сибирском отделении РАН. По его инициативе был создан Институт биоорганической химии (сейчас ИХБФМ СО РАН), который он возглавлял в самое сложное время – с начала перестройки до середины 90-х. Сегодня мы предоставляем слово самому Дмитрию Георгиевичу.

– Химией я увлекся еще в школьные годы. Меня зачаровывали опыты – бурное вспенивание смешиваемых углекислого натрия и кислоты, обесцвечивание раствора марганцовки при добавлении сернокислого железа, яркое возгорание лучины при ее погружении в пробирку, где перед этим прокаливался перманганат. А вот изготовлением взрывчатых смесей я особенно не занимался. Лишь однажды в папином кабинете решил получить бром окислением бромистого калия. Остановить реакцию удалось не сразу, и буро-фиолетовые пары потянулись из окна на ленинградскую улицу Восстания. Мне тогда и в голову не приходило, чем я рисковал. В стране шел активный поиск «врагов народа», и за производство отравляющих веществ я, а заодно и мои родители, могли запросто оказаться в их числе.

ЧЕТВЕРКА ЗА «КУПАНИЕ»

Из многочисленных встреч с академиком Николаем Ворожцовым, создателем и первым директором Института органической химии СО АН, больше всего мне запомнился один студенческий эпизод. После четвертого курса в МХТИ им Менделеева началась заводская практика. Для завода студенты были обузой, поэтому кафедре стоило больших усилий организовать этот процесс. Нам поручили ночное дежурство – следить за работой приборов, каждый час замерять температуру и записывать в журнал. В промежутках между замерами все дремали. Я обычно спал, сидя за столом, поставив ноги на планку, соединяющую его ножки. Однажды меня разбудил чей-то крик. Вскочив, я одной ногой наступил на пол. Он оказался залит горячей жидкостью – крепким раствором бисульфита натрия с температурой около 100°С. Дальнейшую практику я пролежал с огромным волдырем во всю ступню. Но однокурсники приносили мне конспекты, а изучение несложных реакций, проводимых в цеху, потребовало полдня времени. Без тени сомнения я пришел сдавать зачет. Ворожцов принял меня крайне холодно. Мое купание в бисульфите было квалифицировано как несчастный случай на производстве с потерей трудоспособности. Цех лишили переходящего Красного знамени и премий, а его руководство окончательно утвердилось в своем решении не брать студентов-практикантов. Зачет был с пристрастием, но подловить не удалось ни на одном вопросе. Тогда Ворожцов прямо заявил, что за грубое нарушение трудовой дисциплины поставить «пять» он не может и придется мне пережить заниженный балл. Я и правда переживал, ведь это была единственная четверка за все время обучения в вузе.

БЕЗУМНЫЙ ШАГ

Моей главной мечтой в науке было применить химическое образование к насущным проблемам биологии. Узнав о планах развить биологическое направление в Институте химической физики РАН, я сразу попросил отправить меня туда. Мне дали год на подготовку предложений, и я придумал заняться сборкой белковых молекул из пептидов. Для этого пептиды нужно было искусственно синтезировать. Это сложный многостадийный процесс с многократной очисткой и неизбежными потерями. Но у меня возникла идея, как его упростить.

Я уже знал о перспективах создания научного центра в Сибири и очень надеялся, что меня туда позовут. Это были не просто институты в заснеженной глубинке. Если бы не Сибирское отделение, дорога в науку для большей части молодежи была бы закрыта. Даже после окончания столичных вузов немногим провинциалам удавалось остаться в науке, если они не женились на девушках с московской пропиской. Ворожцов, к моему восторгу, сам предложил переезд и даже спросил, сколько сотрудников мне нужно, чтобы возглавить лабораторию в его институте. В Москве я руководил группой из пяти человек, поэтому, набравшись смелости, я сказал, что надо бы 8-10.

– Разве можно такими небольшими силами развивать крупное направление? – удивился он и добавил, что планирует численность лаборатории около 20 человек. Решение уехать из Москвы в новосибирский Академгородок стало самым важным событием в моей жизни. Сделал это вопреки советам целого сонма доброжелателей, которые пытались отговорить меня от этого безумного шага и убеждали, что настоящей науки за пределами Москвы быть не может. А на деле все оказалось наоборот. Спустя некоторое время моя лаборатория выросла в крупный отдел, а затем и в новый институт. Я хотел красиво назвать его «НИМБ» – Новосибирский институт молекулярной биологии, но по ряду причин это название не прошло.

ПРОПУЩЕННЫЙ «НОБЕЛЬ»

В 1960 году, незадолго до переезда в Академгородок, я приезжал в Новосибирск на ученый совет. Перед моим отъездом к Владимиру Мамаеву из Института органической химии, у которого я жил в Городке, неожиданно зашел его сотрудник Лева Сандахчиев и, похвалив мой доклад о пептидах, предложил другое решение их синтеза без промежуточных стадий. А потом добавил: «Правда, мы, конечно, сейчас этим заниматься не сможем – у нас ведь совсем другие задачи». Спустя четыре года идею, озвученную Сандахчиевым, опубликовал американский ученый Меррифилд, а после ее успешной реализации он получил Нобелевскую премию. А Лев Сандахчиев реализовал свой талант в другой области и получил Госпремию СССР, Премию Правительства РФ и орден Ленина. После ухода из Института органической химии Сандахчиев основал, а затем возглавил Центр вирусологии и биотехнологий «Вектор»,  который достиг под его руководством колоссальных успехов и вошел в число ведущих научных учреждений России и мира. Конечно, про таких, как Сандахчиев, не говорят «я его вырастил». Он состоялся в моей лаборатории как специалист мирового уровня, как, вероятно, произошло бы и в другом институте, если бы ему создали необходимые условия роста. Но история не терпит сослагательного наклонения, и я рад, что это случилось в моей лаборатории. Среди ее сотрудников есть и другие ученые, сыгравшие неоценимую роль в развитии науки.

После прихода Михаила Горбачева на пост генсека наши ученые получили прекрасную возможность посещать ведущие зарубежные научные центры. Но, отметив высокий уровень советских специалистов, многих из них переманили туда на постоянную работу. Трудно оценить масштаб потерь, понесенных российским биохимическим направлением. В 1996 году на симпозиуме в Калифорнии встретились 10 выходцев из нашего института, и лишь трое из них представляли российскую науку. Остается верить, что наш кадровый потенциал неисчерпаем. Это подтверждают толпы абитуриентов, поступающих на ФЕН НГУ, и ежегодный приток студентов в лаборатории нашего института.

Беседовала Мария ШКОЛЬНИК

Фото автора