Торжественный фантом

Торжественный фантом

В стихах жителя США Виктора Фета, опубликованных не так давно в рубрике «Творчество», специфика эмигрантского взгляда на бытие не чувствовалась никак. Этот текст, напротив, целиком посвящен русской ностальгии.

Олег Борушко родился в 1958 году в Харькове. Его родители переехали в Академгородок в 1959-м. Учился в 130-й школе. Закончил Литературный институт им. Горького. Печатался в журналах «Юность», «Москва», «Новый мир». Автор восьми книг прозы и стихов. В настоящее время живет и сочиняет в Англии. Ведет в Лондоне мастер-класс по русской литературе.

Эссе «Торжественный фантом» написано специально для «Навигатора».

Недавно в застольной беседе на окраине Лондона зашла речь о русской ностальгии. Тонус разговора сразу поднялся – наткнулись на родное. Собеседники разгорячились – то ли есть ностальгия, то ли нету. Доводы сыпались вразброд и напропалую – как это бывает на русских застольях. После десяти лет эмиграции я сдержанно отношусь к подобным дискуссиям, но, видимо, водка оказалась вкусной. И затеял я горячую и сбивчивую речь. Один из собеседников все мотал головой, словно отгоняя комариный рой, и вдруг сказал: «Хорошо. Что такое для тебя Родина?» Над столом повисла тишина, почти оглушительная на фоне сникшего громогласия. «Ну, ты даешь!» – ответил я. Так же вразумительно, вероятно, ответили бы многие. На следующий день, однако, подумалось: «Почему бы и нет?»

I

Родина есть не что иное, как мысль о смерти.

Заявление «я – гражданин мира» сродни героизму Дон-Кихота. Симпатично, но имеет мало отношения к реальной жизни. Человеку не дано преодолеть наваждения жуткого парадокса: «мир вечен, а я смертен», и с этим следует смириться. Кричи не кричи о свободе передвижения, мысль о смерти, словно глухонемой шкипер, снова и снова приводит нас в этническую гавань.

Но мир – мало того, что вечен – он еще пугающе широк и разнообразен.

Как ребенок, выскочив на шумную площадь, инстинктивно прижимается к матери, так взрослый, оказавшись за пределами родины, интуитивно льнет спиною к привычной околице. Мир бесконечен, мы пасуем перед попыткой осмыслить бесконечность, срабатывает психологическая защита. Как шлем защищает голову боксера на ринге – она бережно удерживает наше сознание в государственных границах.

II

Ближе к сорока во весь рост встает вопрос: кто ты есть? Его к тому же часто напрямую задают эмигранту местные жители. Нелегко бывает ответить: я – выдающийся инженер, я – модный писатель. Но можно сказать: я – русский. Что в условиях эмиграции само по себе значит – выдающийся. Русский – золотой запас, последний резерв, надежное прибежище. И потребность в самоидентификации получает пусть суррогатную, но сытную пищу.

Англичанин любит жить в Испании (их там около миллиона). Однако он не хочет в Испании умирать. Казалось бы, прагматичному уроженцу Альбиона должно быть все равно – где будет покоиться прах. Душе ведь за роковым порогом ничто не помешает витать над родным Йоркширом. Однако он безрассудно возвращается на родину.

Приближение смерти есть приближение голой, холодной и бесприютной бесконечности. Душа заранее стынет от грядущего простора. Не в силах ограничить время, она стремится ограничить пространство. Бессознательный импульс – очертить круг. Оказаться в родных географических границах.

Между тем, пока еще жив, здоров и наслаждается испанским солнцем, англичанин не испытывает ничего похожего на комплекс чувств, который владеет русским в отрыве от России.

III

Тоска по Родине первых волн русской эмиграции приобрела накал вольтовой дуги – на фоне прямой невозможности вернуться. Сияние высокого напряжения превратилось в романтический ореол. Предельный драматизм, зафиксированный в их сочинениях, надолго увенчал тоску по Родине ослепительным нимбом. Нынче вернуться можно. Но сияние романтического нимба затмевает мишуру политических перемен.

Сегодня – не столько эмигрант скучает по Родине, сколько его друзья в России считают, что он должен болеть ностальгией.

В грустные минуты я порой не разберу – чего во мне больше: тоски по Родине или веры моих друзей в мою тоску. И меня заражает наведенная радиация, здравомыслие словно бы отступает перед индуцированным психозом.

IV

Все, кто уехал, с удовольствием посещают родные пенаты. Нас тянет сила более мощная, чем тоска по песочнице в детском саду. Я говорю о подсознательной тяге нырнуть в привычную колею помыслов и отношений. Именно по ней, по родной колее, подспудно тоскует эмигрант посреди развитой банковской системы и неподкупного правосудия. Так, щурясь от нестерпимого блеска никеля на новом протезе, скучает инвалид по старой, зато хорошо притершейся деревяшке.

Лондонский мыслитель Георгий Носков показал эту особенность в следующей гравюре:

«Запад: все схватывается на лету. Ты кидаешь палку – собака ее тут же приносит. С Россией другое. Ты кидаешь палку, а собака куда-то убежала. «Где же моя палка? – находишься в задумчивости. – И где эта гребаная собака, которая унесла мою палку?»

Мы скучаем по непослушному псу. Так же точно, как иностранец в России тоскует по своему предсказуемому терьеру.

Вынесем за скобки мысль о смерти как общую для эмигрантов любой национальности. Взболтаем коктейль ощущений любого эмигранта и поглядим. Вот фотографии детства осели на дно. Следом друзья, первая любовь, родной язык и вкус любимой пищи. Что специфического останется на поверхности русского коктейля?

Привычка сопоставлять – вот тот постоянный бриз, что станет гнать рябь по поверхности и создавать трудности для судовождения.

Родина для русского человека есть привычка думать.

V

Англичанин наслаждается испанским солнцем, морем и виноградом. Русский человек без передышки сопоставляет то место, откуда уехал, с тем местом, куда приехал. Увлекшись, забывает насладиться пайелой*. Отчего так?

Откровенная устремленность к материальным благам воспринимается русским человеком как болезненный симптом. Вдвойне, когда публично декларируется. Такая декларация, с точки зрения российской массы, прямо объявляет об умопомешательстве: здоровый человек не станет на людях заявлять о низменном желании.

В глазах соотечественников – отъезд русского за границу и есть публичное заявление о низменном намерении.

По этой причине русскому эмигранту легче рассуждать –  о т  ч е г о  он уехал. Тогда как англичанин бодро расскажет –  з а  ч е м  приехал в Испанию: за удовольствием. Заявит без всякого стеснения. О чем тут гадать?

А русский гадает. То есть, думает. То есть, тоскует. То есть, все время умирает.

Русская эмигрантская тоска есть фантомное умерщвление плоти во имя фантомного торжества духа. Духа, очертаний которого русский эмигрант даже приблизительно не представляет, но ощущает важность самой мысли о нем. Без нее, без мысли о духе – нет гармонии в миропорядке. И в отличие от иностранца готов стоять насмерть не просто ради торжества духа (это само собой), а ради чистой идеи подобного торжества. Ради того, чтобы мысль о торжестве духа никогда не погибла в мире. Ради фантома.

Возможно, для русского человека привычка размышлять представляет собой не что иное, как врожденный навык ежеминутно помнить о смерти.

VI

Западный человек не делит жизнь на духовную и телесную. Ужин в ресторане – вполне духовное упражнение. Русский – делит. Приезжая из-за границы в Россию, эмигрант горько разубеждается в накале русской духовной жизни. Но возвращается домой, в Англию, и радиация снова посылает ему лучевую болезнь.

Русский человек по внутренней природе – волк. Попав в комфортные условия домашней собаки, он неделю нежится, потом две мучается: хорошо ли делает, что нежится? И повелевает ему мучиться далекий голос общины, зов предков, безоглядно осуждающий клич «обогащайтесь!».

Волку под шотландским пледом все снится настоящая жизнь по сравнению с картонной жизнью собачьей. Не подольше и поудобней, а прожить по-настоящему – так учили в логове. По-настоящему: в изнурительной борьбе с огромным, неуклюжим, диким зверем. Пусть борьба эта в России была и остается дракой с ветряными мельницами. Как раз здесь и кроется главный ее терапевтический эффект. Бессмысленность борьбы есть залог бодрости и душевного здоровья бойца. Понимаем, что бесполезно. Что силы уходят впустую, удары не достигают и никогда не достигнут цели. И все равно продолжаем драку!

После десяти лет жизни в Европе – я не могу отрицать бьющей в глаза правды этого натурального русского парадокса.

Ключ к русскому душевному здоровью лежит в ларчике бессмысленности. Как только борьба с действительностью становится осмысленной, а цели достижимыми (что и происходит в эмиграции) – ключ попадает в замочную скважину. Открывается дверь, собака приносит палку, Дон-Кихот видит ветряную мельницу на месте сонма врагов, сквозняк доносит запахи удобрений с английских полей, и русский человек заболевает. Вы догадались, как называется болезнь.

Она называется ностальгией.

Олег БОРУШКО.

––––

*пайела – рыбный плов, национальное испанское блюдо.